— Ярл поумней тебя. Проснется — съест.

Но ярл все спал и спал. Лузай колол его ножом, но ярл не просыпался. И наступила ночь. В поселке было тихо. Потом…

Кап! Кап по листьям! Кап-кап-кап…

И хлынул дождь! Лузай повеселел, сказал:

— Вот, добрый знак! В дождь и уйдем. Дождь смоет все следы!

А я молчал. Я ж знал, что уходить-то некуда — вокруг, куда ни побеги, их, рыжих, лес. И еще глина от дождя размокнет. Да и дороги мы не знаем. Да и Чурык стоит над самой нашей головой — мы даже выйти не успеем, как он завоет, зарычит…

И вдруг…

И впрямь раздался вой — далекий, едва слышный. Я встрепенулся и спросил:

— Слыхал?

— Чего? — переспросил Лузай.

— Чего? — переспросил…

Да! Это ярл! Он наконец очнулся и заговорил. И я сказал ему:

— Вот, господин. Кто-то воет в лесу.

Они прислушались. Вой повторился. Лузай сказал:

— Нет, ничего не слышу. Только дождь!

А ярл… Он как-то странно усмехнулся и сказал:

— Ну, воет, и пусть воет.

А я спросил:

— Кто воет, господин? Ты знаешь, кто это?

А ярл:

— Молчи, глупец! Ты ничего не слышал!

Ну, я и замолчал. А ярл сказал:

— Так! Хорошо…

И посмотрел на нас, на наши лица в белой глине, потом ощупал и свое лицо, отковырнул с него кусочек глины и рассмотрел его, стряхнул с руки, опять прислушался…

Дождь, вой…

А после попросил:

— Лузай, рассказывай.

Лузай и рассказал ему о том, как было дело. А после, от себя уже, добавил:

— Дождь, уходить пора. Чурык в такую грязь с места не сдвинется!

Ярл тяжело вздохнул, сказал в сердцах:

— Обидно! Старик околдовал меня!..

Ну, и так далее, я вам уже рассказывал: старик околдовал его, и ярл, хоть и был при мече, не мог сразиться с рыжими.

— Да, не могу! — воскликнул ярл. — Стыд! И позор!

И снова замолчал, и сделал знак, чтобы и мы молчали, долго слушал…

Но воя больше не было. А дождь хлестал, хлестал, хлестал…

И ярл мрачно сказал:

— Подай мне котелок, Лузай, я очень голоден.

И он поел. Все съел, утерся и сказал:

— Вот так-то веселей, — и, уже шепотом: — Ну, что?

— Я думаю, пора, — ответил, также шепотом, Лузай.

— А ты?

А я молчал. Когда ярл спал, я знал, что нам с Лузаем не уйти, что нам с ним не на что надеяться. А с ярлом — тут совсем другое дело! Тут, может быть…

Но ярл так странно на меня смотрел…

Да и Лузай смотрел ничуть не лучше…

А, может, мне все это просто показалось…

Но я почувствовал, что мне нужно остаться — обязательно! И я сказал:

— Нет, это бесполезно. Нам не уйти от них. Да и куда идти? Поймают — и убьют. А если здесь останемся, то будем Белой Глиной. А Глина может жить и год, и два, и даже три — бывало и такое… Да столько нам не надо, а только бы дотянуть до зимы! Зимой, когда здесь все замерзнет, мы уйдем. Зимой нам глина не страшна, зимой она как камень.

— Глупец! — сказал Лузай.

— Трус, — усмехнулся ярл.

Я промолчал. Да, я глупец, да, трус. Пусть будет так! Потом мы все равно когда-нибудь да встретимся — не здесь, конечно же, а там уже, подумал я, — и вот тогда я вам скажу, кто останавливал меня, кто наставлял… А пока я сказал:

— Острых мечей! Большой воды!

— Как знаешь! — мне ответили.

И стали собираться. А я, чтобы на это не смотреть, лег, повернулся к ним спиной. А дождь не унимался! Он так хлестал, что я даже не слышал, как они ушли. И воя больше я не слышал. А слушал! Слушал…

И заснул.

А утром меня разбудили и стали бить и спрашивать:

— Где твои братья?!

Я молчал. Тогда меня выволокли из землянки и потащили к Главному Кострищу. Дождь давно кончился, светило солнце, пели птицы.

А рыжие, собравшиеся возле Кострища, молчали. Старший старейшина вышел ко мне, посмотрел мне в глаза и спросил:

— Ты знаешь, где они?

— Нет, — сказал я, — не знаю.

Старик кивнул:

— Да, вижу, ты не лжешь. Они что, тебя бросили?

— Да, бросили. Втроем мы бы не смогли уйти.

— А почему?

Я замолчал. Старший старейшина разгневался и закричал:

— Ты знаешь, почему! Я вижу — знаешь! Так отвечай же!

Я молчал. Тогда он приказал, чтобы меня пытали. Начали пытать. Мне было очень больно. И только иногда мне становилось легче — это когда прибегали гонцы и с гневом восклицали, что беглецы не найдены ни там, ни там, ни там, что все ловушки, петли и капканы, все волчьи ямы пусты! Собравшиеся недоумевали, как это можно было ночью — и в такой сильный дождь! — все это благополучно миновать.

— Здесь скрыто колдовство! — кричали рыжие. — Пока мы не узнаем, кто колдун, их и искать-то нечего!

— Да, это верно, — соглашался я. — И не найдете, да!

Но кто колдун, кто помогает ярлу и Лузаю, об этом я молчал. Ведь вы же знаете: об этом говорить нельзя. Старший старейшина, как я в этом уже убедился, обладал великой силой, и потому я очень боялся, что стоит мне только назвать того, кто помогает моим братьям, то… Кто знает?! Старейшина тогда бы мог вот прямо здесь, не сходя с места, сразиться с нашим — их! — спасителем, и тогда…

Мало ли! А так старейшина не знал, кого ему искать, чей дух он должен вызывать и с кем ему нужно сражаться.

А время шло! Я знал — ярл и Лузай уходят все дальше и дальше и дальше. И тот, кто их ведет, не ошибется — выведет. И это приглушало боль. И вот о чем еще мне думалось: а если бы и я с ними ушел, что было бы тогда? Тогда бы, думал я, рыжие не теряли бы время на возню со мной, а искали бы, искали, искали… И хоть у Лузая и ярла очень надежный проводник, но они сами-то быстрее, чем могут бежать, не бегут, а посему очень трудно сказать, чем все бы это кончилось, когда бы с ними был и я. А так…

Я выдержал три дня! А на четвертый день, когда мне уже стало все равно да и еще подумалось «зачем? они и так уже ушли из этих мест!», я…

Говорить уже не мог, а только едва слышно прошептал:

— Их вел Хвакир, пес Хрт и враг Чурыка. Он ночью выл и вызвал их. Они ушли.

Старейшина пристально посмотрел мне в глаза, покачал головой и сказал:

— Да, ты не лжешь, все так оно и было, — а после приказал, чтобы меня оставили в покое.

И после этого я целых восемнадцать дней лежал в своей — теперь уже моей, не ярловой! — землянке. Меня кормили словно на убой. Да так оно и было! Сегодня утром они пришли ко мне и сказали, чтобы я готовился.

— К чему?

— Рыба ушла. В реке совсем нет рыбы. Мы будем возносить молитвы к Небу.

— А я?

— А ты эти молитвы передашь. Готовься! — и ушли.

Вот, значит, как! Значит, завтра меня уже всего — с головы до пят вымажут белой глиной и отведут к Главному Кострищу. Что ж, может быть, это и справедливо — ведь это именно я дал тогда глупый совет прыгать за борт. А если б тогда мы послушались ярла и дождались темноты, то, глядишь, Хвакир и помог бы нам сняться с мели и беспрепятственно двинуться дальше. А так…

Завтра меня сожгут. Но я еще раз обману этих проклятых дикарей! Не буду я там, на Небе, спрашивать об их рыбе, а обращусь к Великому Прародителю и спрошу у него, спаслись ли мои братья. И если оно так, то мне сразу станет легче!

Для того, чтобы понимать один другого, люди придумали множество слов. Но это все от суеты. А суета пошла от женщин. Пока их, женщин, не было, нам с Хозяином для разговоров хватало всего лишь трех слов — «брат», «враг» и «кровь». И мы были сыты и счастливы, у нас всегда было полно добычи. Потом явилась Макья, женщина, и сразу все переменилось. Вместо того, чтобы отрезать кусок пожирнее да молча положить его возле порога, Макья совала мне голые кости да при этом еще приговаривала: «Кушай, кушай, дружок! Ты же, наверное, голоден!»

Да, я был голоден! Ну так и брось мне кусок пожирнее, молчи!..

Как же! Бросит! Дождешься! Лучшие куски Макья приберегала своим разлюбезным деткам, а мне доставались одни лишь объедки. Вот почему я Макью не любил. И не люблю. И сыновей и дочерей ее, таких же болтливых, как и она, я тоже не очень-то жаловал. Один только Подкидыш был мне по нраву. Подкидыш никогда не тратил время на пустые разговоры, а забрасывал лук на плечо, выходил на порог, свистел — и я бросался ему под ноги, мы шли охотиться.