Отчуждение от политической борьбы и вместе с тем жгучая ненависть к «разбойничьему гнезду», страстное желание «блага русскому народу» и вместе с тем стремление избавить его от «братоубийства», от вооруженного захвата «главного предмета борьбы» — земли, породили такую необычную форму отстаивания демократических требований земледельцев, как письма к царям и государственным деятелям.

«…Крестьянство, — указывал В. И. Ленин, — стремясь к новым формам общежития, относилось очень бессознательно, патриархально, по-юродивому, к тому, каково должно быть это общежитие, какой борьбой надо завоевать себе свободу… почему необходимо насильственное свержение царской власти для уничтожения помещичьего землевладения»[12]. Эта политическая наивность русского патриархального крестьянства была свойственна и самому Толстому.

Патриархальные иллюзии трагически осложнили гуманистические искания писателя, не позволили увидеть тот реальный путь, который привел бы к осуществлению его прекрасной мечты о гармоническом обществе — «любовной ассоциации людей».

«Умы всегда связаны невидимыми нитями с телом народа»[13],— утверждал Карл Маркс. Ум великого Толстого был связан с телом своего народа нитями видимыми, явственно просматриваемыми. Они просматриваются и в его искусстве, и в его философии жизни, и в его учении.

Общение Толстого, проведшего большую часть жизни в яснополянском уединении, со своими литературными современниками, было преимущественно эпистолярным. Поэтому его переписка является ценнейшим источником для установления тех собратьев по перу, с кем так или иначе он был связан, и характера их взаимоотношений. Письма Толстого к писателям, критикам, редакторам журналов вообще бесценны по богатству разнообразной информации, особенно те, что относятся к 50-м годам; тогда он еще не выступал с литературно-критическими статьями и эстетическими трактатами, и сохранившиеся «грамотки» — единственный источник, из которого можно узнать о его реакции на тогдашнюю общественно-литературную ситуацию.

Молодой прозаик по возвращении в ноябре 1855 года из Севастополя в Петербург стал членом содружества литераторов, группировавшихся вокруг «Современника». Вскоре оно распалось на два противоборствующих лагеря. Во главе одного из них — Н. Г. Чернышевский, выступавший с материалистической концепцией искусства, предъявлявший к художнику требование сознательного участия в процессе преображения действительности, просвещения масс. Как перспективное в отечественной словесности им выдвигалось «гоголевское» направление, именуемое то «критическим», то «сатирическим». Что касается Пушкина, то он оценивался очень высоко, но как «поэт-художник», а не как «поэт-мыслитель»[14].

Взгляды критика-демократа встретили резкую оппозицию со стороны так называемого «бесценного триумвирата» — либерально настроенных литераторов П. В. Анненкова, В. П. Боткина, А. В. Дружинина, сторонников традиционной идеалистической эстетики, «бессознательного», «артистического» искусства, наиболее ярким представителем которого они считали Пушкина. Между обоими станами велась бурная журнальная полемика.

Толстой фактически не примкнул ни к одному из них. Смысл художнической деятельности виделся ему в воздействии на эмоциональную сферу личности, высвобождении ее из-под «власти жизненной лжи и разврата», в «заражении» чувствами создателя поэтических ценностей. «Мне только одного хочется, когда я пишу, — делился автор «Люцерна» с Боткиным, — чтоб другой человек и близкий мне по сердцу человек порадовался бы тому, чему я радуюсь, позлился бы тому, что меня злит, или поплакал бы темя же слезами, которыми я плачу» (17 июня / 9 июля 1857 г.).

В ряде своих писем Толстой выступает как оппонент не только Чернышевского, но и его противников, хотя и в меньшей степени. Он предвзято и односторонне интерпретирует высказывания критика. Так, прочтя «Заметки о журналах», писатель заявил Некрасову: «У нас не только в критике, но в литературе, даже просто в обществе, утвердилось мнение, что быть возмущенным, желчным, злым очень мило. А я нахожу, что очень скверно. Гоголя любят больше Пушкина» (2 июля 1856 г.). Толстой неодобрительно отозвался об «Очерках гоголевского периода русской литературы», не принял обличительных произведений, а мечтал о журнале, «цель» которого — «художественное наслажденье, плакать и смеяться» (Боткину, 4 января 1858 г.). Но были у него претензии к «бесценному триумвирату», и, по мере избавления от «самообольщения» художника, увлечения «невыдуманным делом» — школой, он все более от них удалялся, почувствовав, насколько призрачны их «толки, споры, речи», насколько они далеки от жизни.

Идейные несогласия отдалили Толстого и от Некрасова, первого его читателя, критика, наставника и издателя. «Отчего это время не сблизило нас, а как будто развело далее друг от друга?»[15] — с грустью спросил как-то Некрасов.

«Время» и в самом деле «развело» двух замечательных русских писателей, о чем свидетельствуют споры, вызванные линией «Современника», да и некоторые несправедливые поздние суждения Толстого в письмах к Страхову.

Нельзя назвать гармоничным и союз Толстого с его старшим современником — Тургеневым, с кем он много переписывался и кого неоднократно по тому или иному поводу упоминал в посланиях к общим друзьям. Благодаря обилию документальных свидетельств ясно, что разъединяла их резкая противоположность натур, разность поколений, творческих устремлений, несовпадение точек зрения на современность, на проблемы, волновавшие русскую интеллигенцию. Образовавшийся между ними, по словам Толстого, «овраг» и привел к длительной 17-летней ссоре и разрыву. Отношения возобновились лишь в 1878 году, но Толстой в письме к А. Н. Пыпину, целиком посвященном характеристике Тургенева как творческой индивидуальности, сознавался, что только после смерти по-настоящему оценил его, распознал в нем «проповедника добра» (10 января 1884 г.), а это для Толстого много значило.

После пережитого писателем духовного кризиса обновляется круг его литературных корреспондентов, изменяется и критерий художественности. Значимость того или иного автора теперь определяется степенью его «знания истинных интересов жизни народа» (M. E. Салтыкову-Щедрину, 1–3? декабря 1885 г.). Поэтому он проявляет интерес к публикациям «Отечественных записок», заново открывает для себя Герцена и Салтыкова-Щедрина, у которого находит «все, что нужно», чтобы писать для «нового круга читателей» (там же), восхищается романом А. И. Эртеля «Гарденины», одобрительно отзывается о некоторых рассказах и повестях Н. Н. Златовратского и П. В. Засодимского. Очень внимателен Толстой к творчеству своего постоянного в 80-90-е годы эпистолярного собеседника Н. С. Лескова, с которым его сближали и общность интереса к «христианскому учению», и антицерковные настроения, и поиски в Евангелии сюжетов для народных рассказов и легенд, и соучастие к судьбе народа, России.

Примерно в те же годы у Толстого завязывается переписка с молодыми крестьянами, фабричными рабочими, ремесленниками, которые впервые взялись за перо. Толстой не жалея сил и времени со скрупулезной тщательностью прочитывал и редактировал рукописи Ф. Ф. Тищенко, H. H. Иванова, Ф. А. Желтова, В. И. Савихина, С. Т. Семенова и других и каждую из них возвращал с сопроводительным письмом, содержащим обстоятельный разбор произведения и предложения по их исправлению. Толстой преподавал им уроки мастерства, и делал это особенно охотно, так как находил, что в этих незатейливых сочинениях «нет ничего придуманного, сочиненного, а рассказано то, что именно так и было, — выхвачен кусочек жизни, и той именно русской жизни с ее грустными, мрачными и дорогими задушевными чертами» (Редактору «Вестника Европы», 18 июля 1908 г.).