— Ситец надо? Надо. Сапоги новые надо сыновьям и снохе? Надо. Жене новый чегедек надо? Надо.
Пересчет этих «надо» остановил Яшканчи:
— Лучше ружье купи. Зимой от волков будет чем отбиться. И не только от волков…
Только начавшись, ярмарка шла к закату.[162] Уходили крупные стада и табуны, стремительно падали цены на оставшийся скот. Однажды Сабалдай и Яшканчи были свидетелями, как дородный и глупый мужик из кержаков орал на обступивших его разношерстных покупателей, уводивших стада за Курай:
— Разве у вас кони энто? У вас бараны! Вота — кони! И показывал рукой на своих рысаков, которые ростом и статью ничем не отличались от обычных монголок. Покупатели посмеивались и не спешили протянуть деньги. Неожиданно в этот гомон вмешался другой кержак:
— Ты поздно пригреб сюды, Кузеван! Все уже распродано и раскуплено!
— Не встревай, Макар! Ты свое сгреб, теперич — моя очередь!
Их мирная перебранка переросла в ссору и едва не закончилась потасовкой на потеху всей ярмарки, если бы не вмешалась крепкая русская баба, набросившаяся на Кузевана с кнутом.
Курагана они нашли возле мастера и продавца музыкальных инструментов. На кайчи было жалко смотреть — перед ним лежали шооры, комузы, домбры, свистульки всех видов, но топшуров не было. Хотя покупной инструмент, сделанный хоть и мастерскими, но чужими руками, это совсем не то, что сделал бы сам кайчи. Был бы голос-помощник, а петь его кайчи всегда научит!
На вопрос Яшканчи, заданный шепотом, мастер развел руками:
— Был топшур! Хороший топшур был, старый… Купили.
На Курагана Яшканчи смотрел виновато, но чем мог — утешал, бормоча растерянно и неопределенно:
— Ты — хороший кайчи, Кураган. Ты можешь петь свои песни и без топшура. Русские кайчи все свои песни рисуют на бумаге…
— На бумаге? — улыбнулся Кураган сквозь слезы и помотал головой: песню нельзя нарисовать! Песня, как птица, должна лететь…
Шла пурга. Это Яшканчи определил по замершим вдруг деревьям, их внезапно опустившимся сучьям. Медленно ползущий по земле страх начал закрадываться в душу. Пурга — это всегда плохо. Сильный ветер, мороз и снег, летящий не клочьями, а охапками в два мужских кулака, легко сбивает с ног не только путника, но и всадника.
— Что делать? — спросил Яшканчи у облепленного снегом Сабалдая, подъехавшего к нему. — Замерзнем! Где Кураган?
— Тут был… Пещеру надо искать, Яшканчи. Дыру в горе.
— Ничего не видно, где ее искать?
Яшканчи спешился, повел коня в поводу, проверяя расщелины одну за другой. И хотя их было много, ни одна из них не могла надежно укрыть не только трех коней, но и одного человека… Может, за выступом какой скалы укрыться и разжечь костер? Бесполезно: сильный ветер раскидает головни и устроит зимний лесной пожар, если вообще даст заняться первому пламени на бересте!
Теперь и Сабалдай отстал. Курагана искать поехал?
Настоящая пурга всегда начинается внезапно: упадет тяжелым ветровым пластом вниз, придавленная морозом, ослепив и оглушив белыми вихрями и свистом, закладывающим уши. И сейчас так — сразу померкло все, ветер стих неожиданно, как и поднялся, началась спокойная, убаюкивающая, страшная в своей монотонности круговерть: будто кто-то метет и метет большим помелом, выметая мусор из большого аила.
Яшканчи стало жарко, и он понял, что замерзает. Окостеневшее лицо и негнущиеся даже в локтях и коленях руки и ноги сделали его беспомощным, почти неживым, хотя сердце стучало, а глаза застилали слезы, сразу же намерзающие на ресницах и щеках…
«Нет-нет! — содрогнулся он. — Только не здесь… Только не сейчас… Ведь Кайонок еще такой маленький… О, Кудай! Помоги мне!»
И тотчас произошло чудо — скалы разошлись, образовав широкую щель, в глубине которой оранжевым лохматым пятном метался в вихрях снега жаркий и спасительный костер, вокруг которого топтались люди.
Яшканчи на негнущихся ногах направился на огонь, упал, споткнувшись о камень. Сильные руки подхватили его, поставили, подтащили к огню…
— Ну, счастлив твой бог, Яшканчи! — покрутил головой Доможак, разгибая его ледяные пальцы, чтобы втиснуть в них стеклянный граненый стакан с белой жидкостью на самом дне. — Хорошо хранят тебя, пастух, духи гор!
Подъехали Сабалдай с Кураганом, превратившиеся за эти полторы или две версты в сосульки: у старика отвис и побурел нос, а борода стала похожей на ком снега; парень непрерывно хватался за лицо, уши, нос, дрыгал ногами, будто хотел с них сбросить что-то тяжелое и липкое…
— Обморозились? У меня есть жир, — сказал Хертек, — мы им часто пользуемся в наших горах…
— Жир не поможет, — буркнул Доможак, — помогут только огонь и кабак-арака!..
За обломками скал царствовала непогода, а здесь было тепло и тихо. Уютно посапывал чайник, готовый закипеть. Дымили трубки в зубах. После выпитой кабак-араки у всех на душе было спокойно и печально.
— Спел бы ты нам, кайчи! — попросил Доможак. — Душа плачет по семье…
— Топшура нет, — хрипло обронил Сабалдай, — сгорел топшур. А новый мы купить не успели, кто-то нас опередил…
Доможак усмехнулся и протянул сверток:
— На, кайчи, возьми. Дарю тебе его на память.
Кураган схватил подарок, из глаз его брызнули слезы, которые он поспешно смахнул рукавом шубы.
— Спасибо, дядя Домоке! — прошептал он.
— Лучшая благодарность — песня! Пой, кайчи! Кураган положил ладонь на струны, сгорбился, как старик, упал головой на грудь. Сидел долго, не двигаясь. Потом выпрямился, зорко глянул куда-то вдаль…
Я пощупал смерть своими руками.
Она — холодна, постыла и не имеет лица.
Но я не боюсь ее, глупую,
Не она дает мне жизнь, хотя и отнимает ее…
Люди слушали и не верили, что у топшура всего две струны: они рычали, плакали, заливались смехом, стонали и кричали от боли и ужаса, тоски и надежды…
Мои черные, серые, красные горы
Видели все, что могут увидеть глаза.
Но они никогда не обливались слезами
И не видели слез на наших глазах…
Это была самая короткая песня Курагана, и Яшканчи даже не удивился, когда она кончилась:
Я умру, может быть, и исчезну навеки,
Но огонь моей жизни вспыхнет в душах других:
По яйлю идут и текут мои овцы
По Алтаю течет и бурлит моя кровь!
— Ты молодец, Кураган! — сказал Хертек глухо. — Но ты не знаешь настоящих песен. Тех песен, что заставляют браться за меч, чтобы сокрушить подлецов и паразитов!
Кураган растерялся, потом взглянул на друга отца, смутился:
— Я пел такие песни, но дядя Яшканчи сказал, что за них меня могут посадить в тюрьму, и сжег мой топшур!
Хертек пристально и осуждающе посмотрел на Яшканчи:
— Зачем мешать кайчи? Пусть поет!
— Но такие песни сейчас петь опасно! Повсюду шныряют русские стражники и люди в виде Бабинаса и Хомушки!
— Такие песни всегда было петь опасно! — резко сказал Хертек и коротко взглянул на жену, которая ждала его в Кош-Агаче и теперь присоединилась к мужу и его друзьям. — И стражники всегда ловили тех, кто пел такие песни! Значит, эти песни страшны для них? Они их пугают?
Яшканчи хмыкнул. У него не было слов, чтобы ответить Хертеку. Но у него был жизненный опыт, и он заставлял думать, что лучше Курагану не петь опасных песен!
Пурга улеглась, но мороз продолжал терзать почти голую землю. Если он продержится до вечера, то зимой пастухам можно не выгонять свой скот на тебеневку в эту долину — трава вымерзнет и даже будущей весной вряд ли поднимется снова. Слишком высоко поднята эта земля к небу, а небо всегда дышит холодом…
