— Нет, Яшканчи, Техтиек не пойдет в Кош-Агач! В ловчую петлю только одна глупая овца лезет… Зря солдаты коням холки бьют!

На этот раз паромщики взяли две отары и несколько верховых, оставив на берегу Сабалдая и Яшканчи, какого-то русского с быками и бедолагу-телеса с кучкой пуховых коз. На середине реки плывущее большое дерево ударило паром в борт, развернуло по течению. Трос гулко лопнул и Катунь стремительно начала сносить паром назад. Началась паника — крики, ругань, вопли…

— Теперь мы застряли надолго, Сабалдай, — вздохнул Яшканчи и по его лицу метнулась тень усталости, — надо устраиваться где-то здесь!

К ним подъехал Кураган, вежливо поклонился Яшканчи.

— Будем возвращаться в Купчегень?

— Далеко… Лучше уж спуститься в долину Яломана и попасти скот. Сколько они теперь паром ловить будут! А потом еще и трос надо связывать…

Предложение Яшканчи понравилось Сабалдаю. Погода налаживалась, трава в долине еще была. А с паромом, действительно, могут провозиться не один день. За это время не только попортишь скот, но и лишишься коней. Люди, что спешат на ярмарку, ни перед чем не остановятся, а уж перед кражей — и подавно! И хотя среди алтайцев нет воров, но разве мало на этом берегу всякого народа перемешалось?

Спустив отары вниз, Сабалдай и Яшканчи отправились выбирать место для временного жилища. Но не проехали и версты, как увидели посреди поляны, заросшей кипреем, деревянную избу с двухскатной крышей, над которой торчала круглая железная труба дымохода. Когда-то, похоже, здесь жил крепкий хозяин-кержак: сохранились и другие дворовые постройки, погреба, огороды, колодец с журавлем. Не иначе, как строители дороги выжили его с насиженного места и он ушел дальше в горы, все бросив на произвол судьбы.

Едва подъехали всадники, как с крыши дома сорвались и, со свистом проткнув воздух серпообразными крыльями, взмыли в бледно-голубое небо ласточки. Яшканчи восхищенно проводил их глазами: по старому алтайскому поверью, дом, где селятся и живут ласточки, счастливый дом.

Осмотрев брошенную заимку, друзья сошлись во мнении, что им нет нужды ставить на скорую руку аил, когда есть хороший дом, который только и ждет того, чтобы в нем зазвучали живые голоса.

На новом месте обосновались быстро. И хотя Сабалдая и Яшканчи не оставляла мысль о хозяине, бросившем свое обжитое гнездо, говорили они с тревогой о другом: о слухах, которые все упорнее; о встревоженных русских, которым известно, пожалуй, больше, чем алтайцам; об участившихся рейдах полиции и горных стражников по всем дорогам…

Потом Яшканчи ушел к паромщикам, а Сабалдай с Кураганом занялись скотом. Не успели выгнать овец на выпас к березам, как вернулся Яшканчи.

— Много людей на дороге? — спросил Сабалдай.

— Много. Но паром поймали, ведут лошадями к переправе. Ночью обещали поставить трос… Я тут купил кое-что у русских! — Яшканчи развернул узелок, в котором оказался круглый калач, несколько вареных яиц, два куска брынзы и бутылка кабак-араки. — Чай теперь надо! Эй, Кураган! Займись огнем!

Но у Курагана был встревоженный и даже испуганный вид:

— Еще две отары спускаются в нашу долину, отец!

— Долина не наша! — отмахнулся Сабалдай. — За ночь всю траву не съедят, а утром нас уже здесь не будет!

Но он ошибся. За первыми двумя отарами последовали стада быков и табуны коней. Уже к полуночи долину забили скотом, людьми и кострами так тесно, что думать о каком-либо отдыхе не имело смысла…

Шесть костров горели в долине и от них метались друг к другу тревожные слухи: кто-то встретил пастуха, вернувшегося с ярмарки домой со своим скотом — цены плохие; кто-то доказывал, что цены поднимутся, как только на ярмарку приедут настоящие купцы; кто-то пугал русскими стражниками, которых послали отбирать деньги и отправлять в тюрьму всех, кто будет торговать с китайцами или монголами…

Яшканчи и Сабалдай приуныли: слухи, конечно, не всегда вранье, часто в них и много правды бывает.

— Может, вернемся? — предложил Яшканчи.

— Поздно, — вздохнул Сабалдай, — больше половины дороги прошли… Да и зачем я назад повезу шерсть и шкуры?

К их костру подошел рослый тувинец. Обвел всех троих цепким тяжелым взглядом, выбрал Яшканчи, спросил укоризненно:

— Зачем ты веришь каждому проходимцу? Он — перекупщик! Своих овец и коз он покупал при мне прямо на дороге… Двух косоротых нашел, третьего ищет! Надо выгнать его.

— Кто ты? — нахмурился Сабалдай. — Почему я должен верить тебе, воину, и не верить пастуху?

— Меня зовут Хертек. И я такой же пастух, как ты, а не воин! Сейчас этот перекупщик к вам подойдет. Я в сторону отойду, он меня знает в лицо…

Хертек сказал правду: к костру подошел оборванный и убитый горем пастух, опустился на корточки, попросил чашку чая. Потом ткнулся глазами в Сабалдая:

— Может, уступишь мне своих овец, старик? Я ведь все равно домой возвращаюсь!

— Твоя цена? — деловито осведомился Сабалдай.

— Какая моя цена? Хорошая цена! Тугрик за две головы, два тугрика за быка, три тугрика…

— Почему за тугрики покупаешь? — удивился Яшканчи. — Ты кто, монгол?

— Из Урянхая я… Тугрики не хуже русских рублей! Сабалдай усмехнулся:

— Как же не хуже, если мне недавно русский поп за овцу пять рублей дал? В десять раз хуже получается!.. Серебро давай, настоящие деньги!

Человек обескураженно развел руками:

— Откуда у меня серебро? Только тугрики! Из мрака вышагнул Хертек, крепко ухватил перекупщика за ухо, приподнял его, развернул лицом к себе:

— Ну, Бабинас, узнаешь меня? Что я тебе сказал утром?

— Чтобы духу моего на дороге не было!

— Ну и что теперь, делать? Ухо тебе отрезать, ноздри порвать? Пошел вон отсюда!

Хертек поддал перекупщику коленом под зад и выкинул его в темноту.

Сидящие у костра сдержанно рассмеялись.

— Садись, Хертек, гостем будешь! — пригласил тувинца Яшканчи и протянул ему свою трубку. — Про тугрики он правду сказал?

— Бабинас никогда не говорит правду!

Поляна гудела голосами. Разоблачение и изгнание перекупщика скота всех взбудоражило, и люди теперь говорили только о том, что, пока они доберутся до ярмарки, вся дорога будет забита такими вот грязными людьми без стыда и совести, обирающими пастухов и скотоводов похлеще иных демичи.

Хертек не засиделся у костра новых знакомых, ушел к своему крошечному стаду, выпив только половинку пиалы кабак-араки из бутылки Яшканчи и заев хмельное половинкой куриного яйца.

— Хороший человек, — сказал Сабалдай, — справедливый.

Яшканчи вздохнул и посмотрел на Курагана:

— Где твой топшур, кайчи? Принеси.

Кураган ушел, а Яшканчи уронил лицо в ладони, уставился в огонь, думая о Сабалдае и его сыновьях. Старик не одобрял Курагана за то, что тот кайчи, и обожал Орузака. А тот нехорошим человеком растет: жадным, уцепистым, упрямым, грубым. Как они уживутся, два брата, когда Сабалдай уйдет по зову Эрлика? Хорошо, что Кураган — кайчи! Пусть у него будет трудная жизнь, но он единственный из всех знакомых Яшканчи, способный на чудо…

Кайчи в глазах людей всегда выше кама. Кам мог подчинить себе только духов и уговорить Эрлика, а песнь кайчи усмиряет даже буйство богатырей! Кайчи может остановить луну, а вместе с ней и само время, заставить его пятиться назад и устремляться вперед, навсегда отогнать печаль и болезни от человека и всех людей!

Вернулся Кураган, сел между отцом и его другом, положил ладонь на струны топшура. Подумал, перебрал по ним пальцами, и струны тотчас отозвались — чутко, трепетно, точно и они были живые, как и хрипло гудящий голос певца: