— Ты — кам, — сказала Чейне укоризненно, — а сидим голодные. Иди купи овцу, если не можешь заработать!

— Нельзя мне камлать пока, — ответил Оинчы обычной формулой. — Эрлик сердится, луна плохая, кермесов много…

Чейне усмехнулась, вышла из аила и тут же вернулась:

— Сегодня новая луна. Чистая!

А утром приехали из дальнего стойбища, где умирал молодой пастух, отец троих сыновей, укушенный бешеным волком. Помочь ему было в силах кама, и он стал собираться, хотя и руки подрагивали и на душе было муторно, плохой сон стоял в глазах. Сел на коня и подумал: покам-лаю и все пройдет.

На той же тропе Оинчы и его спутника уже ждали старик и молодой парень в алтайской шапке.

— Кам Оинчы? — спросил парень, загораживая дорогу. — Вернись в свой аил, Белый Бурхан запретил тебе быть камом! Или ты забыл клятву, данную Шамбале?

Оинчы беспомощно оглянулся: брат умирающего пастуха, который приехал за ним, уже ускакал, а старик вынул наган и молча щелкнул курком. Похоже, что эти люди не шутили, и те белые всадники, что поставили ему тавро, следили за каждым его шагом.

— Калагия! — сказал парень и сам развернул коня кама, взяв его за узду.

На половине дороги Оинчы завернул к старому знакомому, купил у него барана и немного ячменя для теертпеков и талкана. Принимая серебряную монету, хозяин удивленно прищелкнул языком:

— Бата-а! Да ты бросил камлать никак?

— Бросил. Эрлик знак подал.

— Ок пуруй! Что же нам теперь делать, Оинчы?

— Звать другого кама.

Дотлела вторая трубка, и снова кончились думы старого кама. Он покосился в сторону орына, где стонала и охала, давясь подушкой, жена сына. Будет ли еда сегодня? Принюхавшись к запахам из казана, Оинчы поморщился: суп из травы и крупы — не еда, как и арака-не питье на голодный желудок. И то и другое мяса не заменят! Или его сын так беден, что у него даже нет мяса?

— Пора мне… Деньги-то у тебя есть?

Учур не отозвался и третью трубку отцу раскуривать не стал, хотя и мешочек с табаком в ногах у Оинчы лежал, и выбитая трубка из руки не выпала.

— Рожать скоро будет Барагаа. Может, пришлешь Чейне помочь мне по хозяйству, посидеть у очага?[105] Что-то в голосе Учура не понравилось Оинчы.

— У Чейне свой очаг есть, — буркнул он, поднимаясь. — Сам управишься, сам имя дашь!

Старый кам вышел на свежий воздух, подождал Учура. Когда уезжает отец, гостивший у сына, то тот обязан хотя бы помочь ему ногу поставить в стремя! Застоявшийся конь потянулся к Оинчы губами, но тому нечем было побаловать его: и в тороках пусто, и на опояске только трубка, кисет с табаком да кресало.

Учур не только беден, но и скуп. А тот, кто скуп — всегда жаден. Беден сейчас, богат будет потом, но жадность не пройдет, она станет еще больше. Жадность растет медленно, как кедр из ореха, но превращается с годами в черную и страшную силу! И лучше бы не родиться тому ребенку у Барагаа…

Оинчы вздохнул, поставил ногу в стремя, легко уронил в седло свое тяжелое тело. Ночь сошла на нет, и розовая полоска на восходе разгорелась пламенно и жарко, чуть ли не во все небо… Солнце он уже встретит в дороге!

Обидно, что у Оинчы такой сын. Мог бы и догадаться, зачем его посылает отец в леса Толубая. Не при Барагаа же ему говорить про траву, что возвращает мужскую силу!

Обратная дорога всегда хуже: ничего нового не встретишь на ней, да и усталость дает о себе знать. Но конь у Оинчы надежный, дорога знакома, времени — сколько хочешь…

Да, не получился сын. Любимчиком у матери рос, на спине никогда плетки отца не носил. Потому и не понимает ничего в суровой мужской жизни и ничему путем не научился. Да и кам из него никогда не выйдет: глаза от восторга не горят, когда имя Эрлика произносит, легендам и сказкам не верит, а тайн просто боится.

Всхрапнул, заржал конь, метнулся в сторону. Зверя пастушеский конь не боится. Значит, чужой или мертвый человек где-то поблизости. Только этого Оинчы сегодня и не хватало!

Оинчы спешился, раздвинул кусты и поник головой: неловко заломив руки и опрокинувшись навзничь, лежал человек в луже крови. Старый кам перевернул труп. Не пуля и не нож оборвали бег его жизни, а скальный карниз, с которого тот сорвался ночью. Что он делал на верхней тропе, разве не видел, что внизу идет хорошая дорога? Ведь луна светила, глаза привыкли…

На охотника мертвец не похож, да и ружья с ним нет. На сборщика трав тоже. Была бы корзина… Гонец? Гонцы пешком не ходят по горам! Оинчы обшарил труп — бумаг никаких нет. Значит, беглец с приисков?

Приисков на Алтае хватает всяких — и старательских, и казенных…

Смутная догадка обожгла Оинчы. Он рванул ворот черной сатиновой рубашки погибшего, но не увидел того, что хотел увидеть — на грязной морщинистой шее болтался пустой шнурок, к которому когда-то был привязан медный крестик. Сейчас его не было. С кого русские попы снимают кресты?

Можно оставить труп тут, прямо на дороге. Если хищные звери не растащат его по частям до заката солнца, то кто-нибудь на него наткнется и предаст земле. Можно и самому зарыть в песок, пока не поднялось солнце. Но Оинчы не знал, как русские попы хоронят мертвых без креста на шее и особенно тех, у кого этот крест отобран. Хотя и слышал от брата, что с каторжников всегда кресты снимают, а если те умирают, то их просто закапывают, как собак, за кладбищенской оградой…

Он еще раз ощупал одежду покойника, чуткие пальцы его наткнулись на широкий пояс с карманами. Оинчы снял пояс, отстегнул одну из пуговиц и скорее почувствовал, чем увидел, как ему в ладонь сыплется тяжелый песок… Золотой песок.

— От Байгола[106] бежал! — прошептал Оинчы.

Учур и не предполагал, что отец уедет так неожиданно. Чай пил, до ветра пошел. А он взял и уехал! Куда ему было спешить и зачем? Ведь до стойбища Оинчы путь немалый и неблизкий, разве хорошая еда помешала бы ему? И арака еще осталась, и разговор не получился… Нехорошо отец сделал!

— Догони его, верни! — простонала Барагаа.

— Замолчи, женщина! Уехал, значит, так сам решил! Раскачал тажуур, наполнил пиалу, протянул жене:

— Подогрей! Хватит лежать камнем! Жена тяжело поднялась с ложа, прошла к огню, опустилась на корточки, держась за ушибленный бок.

— Ладно, ладно, не притворяйся! Не с горы упала! Обидно Учуру: ничего ему толком не подсказал отец, свою думу все время думал. А ведь и сидел выше огня на белой кошме, как самому почетному гостю положено. Не хочет, чтобы и сын стал сильным камом! Почему не хочет? Ведь ему все равно не камлать больше, если сам бубен бросил! Совета не дал, в леса Толубая велел идти… Что он там видел?

Конечно, к родовой горе Уженю надо бы сходить. Тут отец прав: и дед, и отец гору Уженю чтили… Может, от нее и сила у них была? Иди силу горный дух Ту-Эези им дал? Ничего толкбм не разъяснил отец!

— Эй, женщина! — помрачнел Учур. — Подогрелась ли моя арака?

Барагаа подала пиалу, дымок идет от чашки. Хороша горячая арака! Сама по всем жилам огнем течет!

Барагаа даже не смотрит на мужа. Лицо обиженное, глаза полны слез… Чего ей обижаться? Не за дровами в лес посылал, не за водой к ручью! Не будет же он сам араку подогревать, если жена дома! Совсем разнежилась: упала, ушиблась, бок болит… А у мужа душа болит, на куски рвется!

— Еще араки подогрей!

Учур поднял голову, настороженно прислушался. Похоже, опять кто-то едет по тропе! Может, Оинчы решил вернуться? Вряд ли… Он — гордый! Злой и гордый!

Мотнул головой жене: иди на орын, сам гостя встречу. Кто бы он ни был нечего ему на Барагаа глаза пялить! Да и отец — мужчина, молодую жену завел… Для чего-то ведь завел!

Голове совсем легко стало, в глазах только все качается и плывет, в сон клонит… Опять, выходит, пьяный стал? А ведь совсем плохой была арака горькой и пригорелой!..

Учур подбросил хвороста в огонь, блаженно вытянул ноги, потом торопливо подобрал под себя. Кто бы ни приехал в гости, не встанет!