Сам Учур не хотел быть камом — головой мотал, отказывался; руками разводил, недоумевая; говорил, что охотником решил стать и уйти в горы. Да и не делались люди камами сразу, с детства надо было готовить их. А Учур с детства только в кости играл да с соседскими мальчишками дрался, сусликов ловил да озорничал… И вдруг — кам, хозяин над духами! Какой он кам? Вот дед Челапан и отец Оинчы — настоящие камы. Их в очередь звали окрестные пастухи, из дальних гор и долин приезжали совсем чужие люди. Все своих сроков ждали, как услышат суровое: «Луна не та. Эрлик злой, сердится. Нельзя камлать!» И — все, больше ничего людям говорить не надо. Если Эрлик злой, то и кермесов вокруг много. Значит, и от камлания проку не будет, хоть какой подарок каму пообещай!..

Эта зависть к славе отца и деда не давала Учуру тйер-дости для отказов. К тому же, он знал, что охотником, как и пастухом, жить тяжело, ходить много яадо, ноги бить, у костров в горах и долинах мерзнуть… А камом быть хорошо! У кама — власть и сила! Кам всегда дома сидит, а люди к нему сами идут!

Но к Учуру давно уже никто не шел. Не верили в его силу, не видели пользы от его плохих камланий… А ведь он — сын прославленного кама Оинчы и внук великого кама Челапана! Двойные приученные духи у него под рукой, вдвое больше помощников, чем у обычного кама![96] Одно только это должно было тащить к нему людей со всего Алтая как на аркане!

Или хорошо люди жить стали? Кто же так быстро сделал их такими богатыми-и счастливыми? Свои зайсаны, купцы-чуйцы, люди русского царя, попы? А, может, кто-то из них уже нашел тот перевал, за которым каждого человека ждут вечное лето, тучные стада и молочные реки, по которым плавают горы масла, а на деревьях и кустах сами по себе растут теертпеки и покупные сладости?

Учур сдержанно рассмеялся и погладил себя ладонями по тугим щекам.

Опять шевельнулась Барагаа за занавеской, темной от копоти.

— Арака[97] еще есть, — сказала она хрипло. — Выпей, если хочешь.

Учур и сам знает, что арака еще есть. И без ее советов нашел бы тажуур, не велика хитрость! Что можно спрятать в тесном аиле, кроме своих мыслей и тревог? Дура женщина и говорит мужу не те слова, что нужны сейчас Учуру! Выпьет араки, а тут люди за советом или с просьбами придут… Нельзя пьяному камлать, потом только можно будет! А если не придут? Так и сидеть у очага с больной головой и сохнущим ртом?.. Могла бы и сама о муже позаботиться! Что с того, что рожать скоро? Другие женщины работают и с большим животом: у очага сидят, с иглой и ниткой возятся, а его Барагаа на орыне отлеживается! Десять детей сразу рожать будет, что ли?

— Едет кто-то, конь заржал. Далеко пика. Учур усмехнулся. Мало ли что сквозь сон послышится и привидится!.. Вот он, проклятый тажуур… Мало араки! Да и эта — последняя… Может, сегодня Барагаа чегень заведет?

Странный звук заставил поднять голову, прислушаться. Права Барагаа, едет кто-то… Гость. А гостя положено встречать пиалой, полной до краев. Жалко… И так араки мало. Вот если бы чегень был! Есть ли в доме чегень?

— Чаю налей гостю. Вечером я давила талкан, не засох еще…

— Молчи, женщина! — прошипел Учур.

Гость уже подъехал и сполз с седла, топтался у коня, поправляя упряжь. Учур пригляделся к всаднику и, несмотря на густые еще сумерки, узнал его:

— Отец? Так рано?

— Разговор у меня большой с тобой будет! — пообещал Оинчы, принял чашку с чаем, выпил, вытер губы. — Барагаа не родила еще? Не порадовала меня внуком?

— Нет. На орыне лежит.

Учур взял коня за повод, привязал к южному колу, как положено по традиции — долго не загостится всадник и не обидит на злом нечаянном слове.

— Камлал вчера, в гостях был?

— Нет, — покачал Учур головой. — Не едут.

— А пьяный почему?

Затихла Барагаа, притаилась. А казан на тулге стоит, скоро закипит. Когда успела суп поставить?

Учур усадил отца выше огня, налил вторую порцию араки себе, а чаю отцу. Но Оинчы головой мотнул, отказался. Учур один выпил и почувствовал, что арака стала горше и сильнее дымом отдает. Подогревать надо, теплая арака мягче пьется…

Погасла трубка у отца. Учур взял ее, раскурил, вернул обратно. Оинчы кивнул и молча начал пускать облако за облаком, думая о чем-то. Потом выбил пепел, сунул трубку за опояску, вздохнул:

— Мне обидно, сын, что к тебе не идут люди. Учур молча проглотил шершавый комок злости. Ему обидно! А что ему стоило провести два-три камлания вместе с сыном? На людях передать ему бубен и шубу? Испугался? Чего и кого бояться знаменитому на всю округу каму? Может, русских попов испугался? Но их здесь нет поблизости, они живут там, где много русских деревень и где некоторые алтайцы, обрезав косичку, кланяются Ёське Кристу!

— Ко мне люди не идут потому, отец, — не вытерпел собственного молчания Учур, — что ты не захотел помочь мне. В чем я виноват, что меня не знают люди? Ты — большой кам, но твоего имени мне мало, мне надо научиться камлать, как ты!

Оинчы вяло улыбнулся. Этот мальчишка не знает еще, что кам — не профессия, что кам — не скотовод и не охотник. И один кам передать другому может только знаки Эрлика, своих духов-помощников, знаки тайны на бубне, объяснить расположение звезд на небе, счет времени и кое-какие заклинания… Сколько камов — столько камланий!.. Как случилось, что Учур, который вырос в роду камов, не знает этих простых истин? Oн, Оинчы, знал о них еще ребенком, хотя Челапан с ним тоже не делился своими тайнами и никогда не разрешал сыну бывать на его камланиях…

— К тебе, сын, люди долго еще не придут, — сказал Оинчы тихо. — До тех пор не придут, пока ты не посетишь голубые леса Толубая и не обогатишься силой земли и неба.

Учур вздрогнул. Леса Толубая? Те опасные места, где растет волшебное дерево камов? Но Кам-Агач[98] — это же сказка! Кто же ходит за сказками так далеко? Да и зачем Учуру то дерево, которому уже поклонялись многие камы? Для себя он может выбрать и-что-нибудь другое: гору-покровительницу, священный ручей, скалу… А Кам-Агач жен дает. Отломишь от колдовского дерева веточку, махнешь ею, и любая красавица гор пойдет за тобой, как овца, привязанная к седлу. Но в эту же пору в каком-то аиле умрет очень хороший человек… Нет, Учуру жена не нужна, у него есть жена!

— Нет, отец, я не пойду к Кам-Агачу. Не хочу.

Оинчы кивнул сонно и равнодушно. Его дело предложить, дело сына решать. Он — мужчина и, значит, хозяин своей судьбы.

Но Учур пока плохой хозяин: не стал его аил богаче за то время, когда Оинчы был у него в гостях последний раз, осенью. Но в аиле[99] порядок. Значит, Барагаа заботится о своем доме, старается. И о нем, своем муже, тоже заботится. Родить вот собралась. Что ему еще надо? Работай, наживай свое богатство!

Одно богатство у него уже есть — Барагаа. Хорошую жену ни за какое золото не купишь, у хорошей жены все горит в руках… Вот ему, Оинчы, действительно, не повезло с женой, хотя у него в доме все есть — и жирный кече[100] не выводится, и уделы не бывают пустыми, и чегедеки у Чей-не один другого краше… А вот любви, даже простой привязанности, нет и не будет. Не любит молодая жена старого мужа, и тут уже ничего не поделаешь! Надо терпеть и радоваться, что к другому пока еще не ушла, плюнув на порог…

Оинчы пристально взглянул на сына и тут же спрятал глаза, прикрыв их лохматыми бровями. Но заметил, что Учур сидел как-то косо, неуверенно, будто не в собственном аиле, а в гостях. Чего ему тужить и вздыхать? Не голоден, сыт. Не раздет и не разут… Арака вот, и та не выводится: уже третью пиалу, не стесняясь отца, выпил… Одна беда, на камлания не зовут. Позовут, никуда не денутся! Без кама жизнь у алтайца короче заячьего хвоста: с коня упадет, в реке утонет, камнем, упавшим со скалы, на горной тропе пришибет… Без кама никак нельзя алтайцу! Даже без такого плохого кама, который ничего не умеет, как Учур…