— Мне очень жаль, но я ничем не смогу тебе помочь…

— Может, ты знаешь тайну запорного камня на входе?

Чочуш снова отвел глаза:

— Его устанавливали Хертек и Пунцаг. Я не знаю тайны запорного камня, Техтиек… А дверь в твой каменный аил могу показать. Там у тебя есть все: постель, еда, шнурки для подачи сигналов…

— Прощай, Чочуш… Выпусти меня.

Проводив Техтиека и показав ему дверь ниши хана Ойрота, бурхан снова опустил свой запорный камень…

Заботы бывшего предводителя чуйских разбойников его мало трогали: если даже дугпа Мунхийн и не отучил его полностью от кровавого ремесла, то хотя бы заставил почувствовать, что и под его ногами качаются камни на любой тропе! А Хертек разогнал всю его ораву, а кое-кого и расстрелял…

Вообще-то Чочуш был искренне доволен последней поездкой. И это для него было куда важнее всех тревог и подозрений Техтиека! Доволен, что познакомился с кайчи Кураганом и его теткой, встречался со многими хорошими и разными людьми, которых на дорогах жизни всегда больше, чем плохих… Ему очень не хотелось возвращаться в эту пещеру, но и затеряться в горах он уже не мог, не хотел.

И хотя роль, которую он теперь играл в водовороте событий, затеянных дугпой Мунхийном, ему не нравилась, лучшей он для себя не видел. Ведь он теперь не кто-нибудь, а бурхан — один из богов Алтая! И еще там, в монастыре «Эрдэнэ-Дзу», где он впервые произнес имя Техтиека и услышал от дугпы Мунхийна предложение вернуться на родину, он сам решил свою судьбу.

Он, как и Техтиек, хотел бы быть свободным. Но свободным от кого? От дугпы Мунхийна, от самого себя, от судьбы, которая ему выпала? Чочуш не знал ответов и не хотел их знать. Он просто завидовал Курагану, который поет только о том, о чем он хочет… И, пожалуй, он охотно поменял бы все, если бы это зависело от него.

Единственное, что Чочуш понимал и ощущал совершенно ясно, — собственную пустоту в душе. Будто дугпа Мунхийн вынул у него из груди сердце и заменил его камнем, который ничего не чувствует, которому ни горячо, ни холодно…

Нет-нет, Чочуш не сердился и не обижался на него! Черный колдун много раз спасал его от неминуемой гибели, он дал ему немалые знания и показал ему чужой удивительный мир, хотя и отнял за это у Чочуша все остальное, оставив только жизнь, которая в этом его состоянии никому не нужна, как и та красивая женщина, которую он дал всем бурханам в жены, и которая называет его, как и Пунцага, нежно и ласково чужим именем…

Техтиека дугпа Мунхийн не выпустит отсюда, а его, Чочуша, мог бы и отпустить, расскажи он ему все до конца, не скрывая ни мыслей своих, ни своего состояния… Но разве нужна Чочушу такая свобода? Ведь он не сможет вернуть теперь ни своей погибшей любви, ни своей веры в доброту!

И хорошо, что он закрыл пещеру на этот тяжелый камень! И было бы еще лучше, если бы он никогда его не поднял!

Чочуш взял топшур, тронул струны. Они отозвались жалобно и тревожно.

А вот Чейне была счастлива, как женщина, которая получила от жизни все — богатство, свободу, власть, любовь и уважение окружающих. Она уже знала, что ее старый муж погиб в горах, сорвавшись в пропасть; знала, что Ыныбас теперь по законам гор и по человеческим законам ее муж и к тому же любимый и любящий муж; знала, что она богата и может помочь сотням неизвестных ей семей своим золотом…

Ыныбас теперь ни на мгновенье не покидал ее, хотя и входил к ней в образе разных мужчин. Он умел быть разным, но всегда неизменной оставалась его нежность… Чейне все реже и реже вспоминала своего старого мужа, который в ярости и гневе на свое мужское бессилие нередко истязал, ее, заставлял быть противоестественной и всегда вызывал только отвращение. И она, живя с ним, была убеждена, что такие же чувства к своим мужьям испытывают все женщины. Ыныбас первым доказал ей, что это не так, что в близости двух людей может быть самое настоящее счастье…

Вся ее жизнь здесь, в пещере, была похожа на какой-то сладостный сон, и ей не хотелось просыпаться, не хотелось дышать чистым воздухом гор и любоваться цветами, слышать другие голоса и видеть другие лица… Но она знала, что сон не бывает бесконечным, что придет утро, когда она проснется окончательно и вместо ярких красок ночных видений увидит серость и убогость своего жилища, неопрятность постели, услышит чужой раздраженный голос…

Но, если это будет, то не сейчас и не сегодня! И поэтому она была счастлива в своем колдовском сне.

Пунцаг смотрел на спящую и блаженно улыбающуюся женщину с жалостью. Она была убеждена, что ее только что оставил Ыныбас, хотя любила и ласкала его, бурхана. Куулар Сарыг-оол внушил ей это чувство и надолго, может быть навсегда, закрепил его сильнейшим наркотическим напитком, приготовленным из ядовитых грибов и трав еще летом.

У черного колдуна было много таких напитков, вызывающих галлюцинации и яркие сны, делающих человека счастливым и жизнерадостным, но они же неизменно подтачивали силы, иссушали мозг и изнашивали тело. Вот и Чейне в тридцать лет станет старухой, если не умрет от паралича сердца раньше, чем выдернет первый седой волос из своих замечательных черных кос.

И они, бурханы, входили к ней тоже не по своей воле. Каждому определил свое время Белый Бурхан, и как только оно наступало, зов плоти становился неодолимым.

Шевельнулась Чейне, сбросила с себя мягкое и теплое одеяло из верблюжьей шерсти, томно потянулась обнаженным телом, улыбнулась ласково и спокойно, найдя глазами Пунцага:

— Ты уже покинул меня, милый? Ну, приди же ко мне еще!

Пунцаг послушно сел на постели, Чейне обвила его за шею руками потянулась трепетными и мягкими губами к его губам. Он сделал неуклюжую попытку освободиться, но женщина еще плотнее прильнула к нему:

— Ну, что ты? Неужели я тебе уже надоела, Ыныбас? Я тебе стала неприятна, ты опять будешь бить меня по щекам и обзывать похотливой дурой?..

— Мне надо идти, Чейне. У меня дела… Поспи одна.

— Я не хочу спать одна! У меня есть муж! У меня есть ты, Ыныбас!.. И какое дело мне до твоих противных бурханов?.. Иди же!

Вот так она говорила всегда и, наверное, всем: какое мне дело, Ыныбас, до твоих противных бурханов, если я люблю только тебя?.. Она смотрела в чужое лицо влюбленными глазами и была в своей нежности откровенной до бесстыдства…

Как все-таки жесток черный колдун, если даже в этом малом он лишил невинную женщину правды, заменив подлинность иллюзией, а любовь и привязанность к мужчине — бесконечным сном наяву!.. Как разбудить ее? Как и чем доказать ей, самой несчастной из всех женщин, что он и другие — не Ыныбас, а чужие, равнодушные и, может быть, даже неприятные люди, и она одаривает их своей любовью только лотому, что так надо ему, Куулару Сарыг-оолу, бессильному каждого из замурованных в горе мужчин, наградить своей женщиной?

Много раз говорил ей он эту правду, убеждал и доказывал, но она только смеялась и еще нежнее была с ним:

— Дурачок! Разве бы я перепутала своего Ыныбаса с каким-то другим мужчиной?!

Ниша, выделенная ему в пещере, была больше и уютнее других. Но она все равно не годилась для жилища, хотя и могла служить временным ночлегом или убежищем… Бывало и раньше, что Техтиек отсиживался неделями в своей каменной крепости, но он всегда знал, что выйдет из ее полумрака в любой миг, когда только этого захочет. А сейчас?

Часами он ходил по своей нише, как затравленный зверь. Иногда не выдерживал, отодвигал каменный запор и гулкими шагами мерял пустой зал, куда Жамц выгрузил мешки с золотыми монетами. Сейчас их не было, и зал казался еще более пустынным и давящим исполинской тяжестью той горы, что была его потолком… Иногда он устраивал иллюминацию в этом зале, зажигая все факелы и добавляя новые из своей ниши. Но потом кто-то убрал факелы со стен зала, как до этого убрал мешки с золотыми идамами. И это тоже давило.

И рождало ощущение, что кто-то незримый медленно, но постоянно вытаскивает у него из-под ног опору, заставляя качаться и балансировать, чтобы не упасть и не размозжить голову о каменный пол…