В Бийске их заперли в кутузку, клопам и вшам на великий жор. Потом допрос за допросом и опять же не без битья. И вот тем же трактом в этапе повели до Сема. Там бросили — сами небось дойдут до домов своих, не цыцошные! А с чем идти? Ни жратвы в припасе, ни денег на ведро отрубей, а побирушек-то шибко ли привечают? Как только стражники отстали, на горький совет сели втроем. Но сколько ни думали, а ничего не выдумали и порешили свою судьбу окаянную одним голосом — Родиона:

— Иль к домку моему и вашему переть этакую даль? А каво тама искать? Смешки Кузевановы, ухмылы Макара? Нет, мужики! Я к смешкам не привык и помирать побирушником охоты не имею… Одно и обидно: до Беловодии мне теперь не дойти… Видно, надо людей разбойных искать и пропадать вместе с ними!

— И мы с тобой, эт! — в один голос выдохнули Фрол с Кузьмой. — Обратного пути у нас тож нету!

Тут же с казенной дороги сошли, чтобы глаза людям не мозолить лишний раз и бумагу, что выправили в Бийске, не совать каждому встречному и поперечному под нос, а своим умом и лихостью жить. Одна беда для бездомного: зима лютует. Хочешь не хочешь, а не лесной зверь, не в шерсти — под сосной или лиственницей спать не будешь… Значит, придется где-то около людей тереться — к Урсул-реке идти, где деревень всяких много… Но тут и уперлись рогами в землю Фрол с Кузьмой:

— Нам-от, по вере нашей строгой, никак невозможно возле нехристей тех быть! Свой какой ни на есть угол завести надо!

Надо, может, оно и надо. Да где его, родимый, заведешь? Много ли голыми руками понаделаешь тех углов-то?

— Аль от господа манны ждете за святость свою? — поразился Родион. — До морковкина заговенья ждать придется!

Понурились темноверцы растерянно, но свое гнут:

— Иконки наши отняли в остроге, душу очищать не на чем, а ты и пуще того на грех манишь? В ад — дорога широкая, ко спасенью — ниточкой!

Не стал Родион с ними спорить, свару разводить, рукой отмахнулся: как ни крути и ни верти, а вера — дело святое, душевное… Вот только прокормит ли и обогреет та их вера?

— Темные вы! Бог вам судья…

Выходя от благочинного, отец Лаврентий долго отирал праведным трудом заслуженный пот: в столь крепких тисках ему еще не случалось бывать! Вконец вопросами умаял… Где учился, где в сан священнический посвящен, в каких приходах ранее служил…

Только стащил с себя эту рогожу любопытства, как у благочинного новый ворох вопросов: ведомо ли пастырю без требника о чине православия на каждый праздник, когда бывает неделя о мытаре и фарисее, а когда о блудном сыне, когда какие требы справлять положено?.. Будто не священник он в летах и с опытом немалым, а сопливый семинарист!

Лишь экзамен тот перенес, как новый вопрос, итог подбивающий всему: а как священнослужитель благочестие понимает? Ответствовал душемотателю, как в христианском катехизисе сказано: благочестие составляется из двух частей знания бога и почитания оного…

Выслушав, благочинный качнул бородой и развел руками:

— В ум не возьму, как это ты умудрился храм божий обмирщить, ежели и грамотен и толков? Пусть теперь миссия разбирает твой грех! Я свое дело сделал, испытал тебя. Так и доложу. — И указал перстом на дверь.

«И чего ему мытарь с фарисеем приспели? — подумал отец Лаврентий, косясь на глухую дверь благочинного. — Отслужил уж! И неделю о блудном сыне скинул! В самый мясоед и приехал, чтобы до сыропустной все дела порешить и с чистого понедельника на великий пост паству, поставить и самому стать…»

Служка поднял голову, оторвавшись от какой-то книжонки, явно не духовного содержания, спросил нехотя, давя скуку:

— Ко владыке отослал или в миссию?

— В миссию.

— Так ступайте, я помечу. Какой приход?

Отец Лаврентий назвал, прибавив искренне:

— Глушь и нищета! Окаянство гольное…

— У всех так, — сказал служка сочувственно. — Сейчас доложу.

Он исчез, выскользнув неслышной тенью. Отец Лаврентий потоптался, шагнул к окну, уложил горячие ладони на мокрую от подтаявшего ледка раму. Суетился город, скользящий полозьями саней и подошвами сапог мимо окон, вряд ли и догадываясь, что за его толстенными стенами решаются судьбы духовных пастырей…

Как-то доложит? А то и носом в грязь вылетишь…

Все могло теперь случиться! Не пригласит отец Макарий на беседу, креста на коленопреклоненного пастыря не наложит, гневом от оного отгородись, а через служку этого передаст: пусть идет, дубина стоеросовая, куда его бесстыжие глаза глядят…

Куда потом? В омут головой?

Приехал с жалобой на крайнее худоприходство свое, а уж первую нахлобучку от благочинного получил. Не приход пустой, а сам пастырь глуп! Может, самолично уехать обратно?.. Нельзя.

Отец Лаврентий стремительно отошел от окна и вовремя: вернувшийся служка пригласил его к начальнику миссии, прибавив, что пастырский крест с него снять приказано.

Снова потом осыпалось чело. Теперь уже не от усталости, а от страха лютого, животного: с иереев крест так просто не снимают!

— Лют? — спросил он одними губами у служки.

Тот качнул подбородком и снова сунулся глазами в книжку.

Дальнейшее происходило точно во сне. Отец Макарий говорил ровным голосом, но слова его были жгучими, как крапива. И из тех его слов вытекало, что приход отец Лаврентий получил лучший, паства его не меньше, чем у других, и больше надо печься не о собственных кошельковых доходах, что тоже важно, а о святости алтаря, вести неустанно к кресту язычников, а не пытаться обратить в лоно православия тех лживых и давным-давно посрамленных богохульников, что преданы анафеме еще в благословенные времена государя Алексея Михайловича…

На отце Макарии был темно-синий подрясник, окладистая борода аккуратно расчесана, редкие, но все еще вьющиеся волосы красиво уложены и пахли французской водой.

— Если у вас не достанет более сил и трудов привести приход свой в надлежащую лепоту и святость, увеличив стадо господне к лету вдвое, то у нас достанет духа поменять в нем иерея или слить оный с приходом славно трудящегося отца Капитона, вашего соседа!

С тем отец Лаврентий и был отпущен. Ни о бедности церкви, ни о новом вспомоществовании на гибнущий храм и его пастыря разговора не было. Трудись, мол, и труды твои вознаградятся господом нашим сторицею! И уж тем паче у отца Лаврентия не появилось и мысли поведать преосвященному о гнусности слухов, богопротивниками и присными с ними распространяемыми повсеместно.

Он был раздавлен, как червь, и таким червем выполз из покоев начальника духовной миссии.

— Лют? — спросил теперь уже служка, возвращая отобранный крест.

— Зело лют! — покрутил головой иерей, засовывая крест в карман брюк, забыв о том, что его подобает повесить на шею.

У изгоев началась волчья жизнь.

Шалашик они себе сляпали из веток, наломанных руками и заплетенных в три слоя на крыше и в пять слоев на стенах, обложенных пластами снега. Из тех же сосновых, пихтовых и лиственничных лап сплели лежаки и тяжеленную приставную дверь. Костер жгли снаружи, а горячие уголья заметали в шалаш, чтобы хоть какое-то тепло ночами держать. Потом пришла пора позаботиться и о пропитании. Темноверцы вспомнили о своей святости: ягоды мерзлые решили искать, белками насушенные грибы, шишки кедровые с невыбитым орехом, а то и коренья, что из мертвой земли можно выкопать.

Родион посмеивался:

— Какой орех, дурни? Тут и кедра нет! Коренья они будут копать из земли, белок грабить… Тьфу ты! Зверя и птицу надо добывать!

Начал Родион силки да ловушки мастерить и по тем полянам, где заячьи пляски да хороводы кружились, ставить. В первую же ночь две из них захлопнулись. Вытащил Родион еще тепленьких зайчишек, к огню принес, а Фрол с Кузьмой носы набок поворотили, боясь оскоромиться:

— Прошел мясоед-то!

— Великий пост с чистой начался!

Облаял их Родион матерно, испек тех зайцев на углях и управился мигом в два присеста. Одного за ужином убрал, второй к завтраку в самый раз пришелся. Пошел снасти свои проверять, а там опять заяц лапкой сучит, попискивает. Принес и его, в шалаше на свою лежанку бросил, пошел дубину выламывать. Вернулся — нет зайца!