— Поедемте ко мне…

Он не раздумывая согласился.

Присутствие чужого человека в доме всегда тяготило Марину, привыкшую к одиночеству. Приглашая Берзина, она решила потерпеть. Но он сразу так обернул дело, что терпеть ей не пришлось. Он вообще был покладистый и сговорчивый товарищ. Он никогда не навязывался, умел вовремя уйти и молчал, когда ей не хотелось говорить.

Она напоила его чаем, показала свои книги и большую коллекцию открыток, которую начала собирать после войны.

В комнате, ярко освещенной и теплой, сделалось необычайно уютно от присутствия Берзина, от его голоса и даже от запаха папирос, которые он курил. Марине захотелось снять туфли, надеть халат и поуютнее устроиться в уголке дивана. Если бы это все можно было сделать, то совсем было бы хорошо.

В конце концов она выполнила большую часть этих желаний: незаметно сняла туфли и забилась в угол дивана. Он сделал вид, что не обратил на это никакого внимания, дав Марине возможность еще раз отметить его деликатность.

Ей пришло в голову, что любить можно именно такого, уважающего твои привычки, желания и, может быть, прихоти, деликатного человека.

В это время он и начал рассказывать о своей мечте, о своей выдуманной любви. Он говорил, и снисходительная улыбка освещала его лицо.

— Потом я начал думать, как я встречу вас, то есть ее. Обдумывал все до мелочей. Я видел вашу прическу, платья, руки. Видел, как блестят глаза при встрече, как звучит голос. Что было бы со мной, если бы тогда не было вас?

Марина вдруг догадалась, что, в сущности, он говорит ей о своей любви. Это открытие не обеспокоило ее, не заставило пережить тот острый приступ страха, тоски, ожидания, какой вызвало бурное объяснение Тараса в таежной избушке. С той поры прошло почти девять лет, а она все еще не может забыть, как целую ночь бродила под соснами, одинокая и тоскующая.

Марина поудобнее устроилась в своем углу и, усмехнувшись, в тон ему сказала:

— Этого не может быть. По-моему, вы продолжаете выдумывать ее, а сваливаете все на меня.

— Да нет, — просто ответил Берзин, — это не так. Я ничего не сваливаю на вас. Я выдумал для себя то, что мне нравилось. Это мой идеал, говоря высоким стилем.

— И оказалось, что она — это я?

Берзин поднял лицо. Оно улыбалось, а глаза оставались тоскующими и серьезными. Он сказал:

— Да.

Марина опустила ноги на ковер и, как бы сбрасывая с себя всю истому, навеянную теплом комнаты и словами его доброй сказки, заставила себя засмеяться:

— Вот ведь как бывает…

— И это надолго. На всю жизнь. Навсегда.

— Дайте мне папиросу.

— Не надо… — попросил он.

Поражаясь своей сговорчивости, она согласилась:

— Ну, хорошо. Хотите еще чаю?

Скоро он ушел. Марина сбросила с себя надоевшую за день одежду и в одном халате ушла в ванную, открыв предварительно форточку в комнате.

Когда она вернулась, в комнате стояла осенняя сыроватая свежесть и хорошо пахло дождем. И только лежа в постели, снова ощутила легкий запах табака. Но это почему-то напомнило ей избушку в тайге и внезапный поцелуй Тараса, заставивший ее поверить в его любовь.

Поверила, а оказывается, не надо было верить.

Утром Николай Борисович предложил ей поехать в командировку на Урал. На новом бумажном комбинате превысили проектную скорость машин. Надо организовать брошюру о передовом опыте.

— Это, кажется, как раз те места, где вы работали во время войны? — спросил Николай Борисович.

Марина ответила, что да, что именно там она работала, и ей очень захотелось отказаться от командировки. Вообще-то она часто выезжала с подобными заданиями в разные места, но ни разу этим местом не была Весняна. Когда-нибудь так должно было получиться. Нечего прятать голову под крыло. Надо ехать.

И вот через несколько дней она стояла на перроне Северного вокзала и слушала прощальные Катины слова:

— Мариночка, ты будешь умница, будешь ходить всегда в валенках и не забывать теплый шарф. Я тебе все положила. Ну, вот тебе еще конфеты на дорогу. Потом расскажешь мне, как там мой несостоявшийся жених. Ты его, конечно, увидишь?

«Конечно, увижу, — подумала Марина, — и не только его. К сожалению».

Берзин молча щурился на ясное осеннее небо. Помогая Марине подняться в вагон, он шепнул:

— Когда будете возвращаться, дайте телеграмму. Обязательно.

А через двое суток Женя встречала подругу на вокзале большого уральского города.

Здесь была настоящая зима. На крышах лежали пухлые перины молодого снега. Снег белел в темноте, и свет многочисленных огней переливался разноцветными искрами, напоминая Марине годы ее юности.

И Женя в беличьей шубке и белом пуховом платке была такая же молодая и свежая, как снег.

Она с воплем накинулась на Марину и начала ее бурно целовать.

— Милая моя Марина, золотая моя Марина, — причитала она, — радость моя!..

— Ты — актриса! — возбужденно проговорила Марина.

— Ох, и не говори, девка! — по-уральски растягивая слова, пропела Женя. — Ролей только не дают, в черном теле держат… Ну, сегодня я свободна весь вечер. И завтра до спектакля. Я тебя скоро не выпущу.

Пока они шли по перрону, спускались на привокзальную площадь, Марина с удивлением отмечала, что Женя очень изменилась. В движениях ее исчезли суетливость и девичья стыдливая неуклюжесть. Она даже стала выше ростом. И в том, что она говорила, во всех ее суждениях Марине слышалась та самая определенность, какой всегда отличались Женины желания.

— Я бы тебя не узнала, — сказала Марина. Прижимая к себе руку подруги, Женя умиленно воскликнула:

— А ты все такая же. Ну, честное слово, ничуть не изменилась.

— Это только так кажется.

— Да нет же, — убеждала Женя, — ты совсем, совсем не изменилась.

— Постарела…

— Не выдумывай!

— Куда ты меня повезешь? Имей в виду, я ненадолго.

— Ну, это мы еще посмотрим. Вот такси.

В общежитии, куда они приехали, стояла тишина. Длинный пустой коридор, одинокая лампочка под потолком, закрытые двери, и за ними глубокая ночная тишина. Марина удивилась, но Женя сказала, что это театральное общежитие. Тогда все стало понятно. Здесь все оживает около полуночи, когда опустится театральный занавес и актеры вернутся к жизни.

Глядя, как Женя хлопочет у стола, Марина сказала:

— Мне все кажется, что это не ты. Или, вернее, ты, но в какой-то роли. Хотя никогда еще не видела тебя на сцене.

— Увидишь. Завтра. Ну, садись. Какой ты любишь чай?

— Мне покрепче. Почему-то здесь хочется думать театральными образами. Я и подумала: человек всю жизнь играет одну и ту же роль, а когда ему очень надоест и он захочет сыграть что-нибудь другое, то уже не может. Привык.

— Таких актеров не бывает, — строго ответила Женя, понимая, к чему клонится разговор. — А если у актера есть одна любимая роль, то она, будь спокойна, не надоест. Кроме того, учти: одну и ту же роль никогда не сыграешь два раза одинаково. И вообще только совершенно бездарному актеру бывает в тягость одна и та же роль.

— Ну, значит, я бездарна. Вон конфеты. Такие, говорят, даже в Москве не всегда бывают.

— Какая прелесть! — воскликнула Женя. — Ты не бездарна. Скорей всего ты выдумываешь.

— Я хотела сказать, что всю жизнь играю одну роль, только в разной обстановке. От этого не становится веселее.

Женя взглянула на встревоженное лицо подруги.

— Ты чем-то напугана? — спросила она.

— Не выдумывай.

— Даже обескуражена. У тебя такой вид.

— Это с дороги.

Поняв, что Марина не хочет сейчас говорить о себе, Женя переменила разговор.

— А помнишь, — спросила она, — нашу избушку в тайге?

— Ну как же! — откликнулась Марина. — А ты помнишь…

И разговор легко покатился по гладенькой дорожке воспоминаний от одного поворотного столба с надписью «а помнишь!» до другого.

Но этот бездумный разговор не принес ожидаемой отрады. Он еще больше растревожил Марину. Думая о прошлом вообще, Марина забывала о деталях, а Жене дороги были именно мелочи, которые только и согревают воспоминания, вдувают в них жизнь. Вот эти-то детали и доконали Марину. Женя с мелочностью сочувствующей подруги напоминала ей все, ничего не забыла.