И вот только сейчас, когда они были рядом, и он и она поняли, как они тосковали друг без друга. Только сейчас тоска стала такой силой, которая подавила все другие чувства и мысли.

И в том, как они пришли и разделись, как он стаскивал ее резиновые сапожки и как она смеялась, и как слушала его смех — во всем была тоска. Им уже было мало видеть друг друга.

Он спросил, заглядывая в ее глаза:

— Есть хотите?

Женя сидела рядом с ним, ничего не чувствуя, и, не понимая, о чем он ее спрашивает, рассказала:

— Там этот начальник. Он вас очень боится, наверное. Я это сразу поняла. Они все подумали, что я ваша жена. Я не отказывалась. Вот что я придумала. И Факту даже подтвердила — жена. Он с меня пылинки сдувал. Так все и решили: жена. Верно, смешно?

— Я очень скучал без вас. Женя, — ответил он, закрывая глаза. — Все эти годы!

Сказал так, что Женя, уже больше не думая, можно это или нет, погладила его черные взлохмаченные волосы и сказала низким бессильным шепотом, почти одним дыханием:

— Любимый мой.

Проснувшись, Виталий Осипович долго лежал, не открывая глаза. Он боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Женю. И она тоже не спала и лежала не двигаясь. Его сердце стучало у самого ее уха, и она знала: это ее сердце, для нее оно стучит. Для нее одной.

Ей очень хотелось, чтобы он проснулся и сказал что-нибудь. Все равно что, только бы это было его слово, сказанное для нее.

Но он не просыпался.

Тогда она сама начала говорить, без слов, одними мыслями, как давно уже умела разговаривать с ним. Она говорила:

— Мне сделалось трудно жить без тебя. Просто невыносимо. Я хочу, чтобы ты меня любил всеми твоими силами. Мне мало одной души или одного сердца. Ты написал: очень хочу видеть. Я давно очень хочу и не только видеть. Мне этого мало, я хочу тебя всего. Теперь я знаю: и тебе хочется не только видеть меня. И это такое счастье. Теперь даже далекое покажется близким, потому что ты совершенно мой, окончательно мой, до изнеможения мой. Я глупо говорю. Да?

И вдруг она заметила, что он не спит и тусклый свет какого-то далекого фонаря дрожит в его широко открытых глазах. Ей показалось, что он подслушивает ее мысли. А пусть. Теперь это уже не имеет значения. Теперь нет ее мыслей, теперь все общее. Она всем своим существом высказала все без остатка…

Она благодарно поцеловала его в плечо. Он сейчас же повернулся к ней и спросил так нежно, что у нее как в полете замерло сердце:

— Проснулась?

— Не знаю.

Он зажег спичку и посмотрел на часы. Только час ночи.

Женя решила:

— Это сейчас не имеет никакого значения.

— Спать хочешь? — заботливо спросил он.

— Я хочу все, что хочешь ты. И так будет всегда.

Но уже утром Виталий Осипович убедился, что, пожалуй, все будет так, как захочет она.

Наливая чай из закопченного чайника, Женя говорила:

— Ведь тебе хочется, чтобы я была актриса. Конечно, хочется.

И он соглашался. Жена — актриса. Конечно, это очень хорошо. Надо скорее выстроить здесь театр.

Проводив Виталия Осиповича на работу. Женя долго стояла около избушки. Не спеша разгоралось нежное северное утро, похожее на стыдливую затаенную улыбку. Бурые мшистые кочки курились красноватым дымком, наполняя воздух ласковым теплом. Лед на реке, тоже красноватый, источал холодок.

По белой от инея тесовой крыше избушки поплыли черные пятна, сбегая вниз крошечными сверкающими каплями.

Избушка стояла недалеко от дороги. Женю удивило оживление на всей огромной площади, освобожденной от тайги.

Могучие машины медленно проплывали по новой дороге. На берегу Весняны высились кирпичные корпуса в паутине лесов, корпуса без лесов, какие-то деревянные башни, высокие красные трубы. Подъемные краны с ровным гудением поднимали в небо свои ажурные стрелы.

Вправо от дороги начинался город. Женя посчитала готовые здания, посчитала здания, которые строились, и подумала: в каком-то из них будет ее дом. Ее и его. Теперь уже всегда все будет принадлежать им обоим. И про этот город и комбинат они тоже станут говорить: «наш город», «наш комбинат».

Обедать пошли в столовую инженерно-технических работников. Виталий Осипович, сам смущаясь, знакомил смущенную и гордую своим новым положением Женю со своими товарищами.

Женя всегда знала, что она хороша, что мужчины любуются ею, и это нравилось ей и давало право смотреть на них свысока. Теперь все изменилось. Она — жена, и пусть муж гордится ее красотой, ее преданностью. Пусть теперь он смотрит свысока на всех, у кого еще нет такой жены, и пусть он защищает ее от нескромных взглядов. Он должен знать, как это надо делать.

Он, конечно, прекрасно это знал. После обеда они пошли в поселковый Совет, где пожилая женщина зарегистрировала их брак. Через несколько дней Женя получила паспорт, в котором значилось, что отныне она не Ерошенко, она Корнева. Евгения Федоровна Корнева.

Теперь пусть все любуются ими обоими, их счастьем, которое, как она считала, досталось в награду за ее незыблемую любовь.

Корнев привык всегда и во всем поступать, сообразуясь с требованиями обстоятельств. Он делал так, как надо, а не так, как бы хотелось, и считал эти понятия не всегда совместимыми. Женя всеми своими поступками доказывала обратное. Она поступала так, как хотела, не особенно считаясь с необходимостью. Но желания ее были трезвы, практичны, и Виталий — Осипович с удивлением убеждался, что они не мешали его обязанностям.

В общем, все получалось так, как он хотел, но толкование его желаний Женя взяла на себя.

Виталий Осипович никак не подозревал, что влюбленная, мечтательная Женя окажется такой настойчивой и отважной охранительницей его интересов.

Она заставила его взять квартиру в новом доме. И все окружающие одобрили ее. Инженер, пришедший сюда одним из первых, имел на это право.

Женя требовала, чтобы он вовремя приходил обедать и не засиживался по вечерам в конторе.

На строительстве часто устраивали субботники, куда Женю, ввиду высокого положения ее мужа, не приглашали. Она попросила Факта достать ей комбинезон и сама, без зова пошла на субботник.

Она не могла поступить иначе. Сидеть в своей новой квартире и смотреть на пустые стены — нет, — такая жизнь не для нее.

Вот она идет по новорожденной улице, красивая и нарядная даже в своем мешковатом синем комбинезоне. И все кругом проникнуто нежной и безудержной энергией юности: и это утро с легким холодком и робким румянцем проснувшегося солнца, и город на заре, глядящий на мир алыми стеклами окон, и люди, обновленные весенним утром. Все кажется молодым и красивым.

Люди спешат на работу.

Идут девушки в комбинезонах, в стареньких пестрых фуфайках, в коротких платьях, из-под которых выглядывают длинные шаровары, стянутые у лодыжек. Идут молодые и не молодые люди в рабочей одежде. Идут веселые и грустные, сосредоточенные и беспечные. Парни задевают девушек, и те в ответ смеются и вскрикивают всегда волнующими звонкими голосами. Обнявшись, они шепчутся, поглядывая на парней, и снова смеются.

Женя слегка позавидовала им. Она не выносила одиночества, и если бы не была так наполнена своей любовью, то не смогла бы прожить и часа без друзей и без дела.

На нее оглядывались, и ей казалось, что все смотрят только на ее новый комбинезон. Наверно, она похожа на белоручку, впервые вышедшую на работу. Ей хотелось крикнуть: «Дорогие товарищи, я всю жизнь работаю, я еще не съела ни одного куска дарового хлеба! А сейчас, извините, у меня медовый месяц, и пока позвольте мне работать, когда я хочу!»

Она услыхала чей-то мужской голос: «Братцы, инженерша!» и чей-то девичий вздох: «Красивенькая»… но только рассмеялась. Вот ее уже и знают немножко, вот она и не совсем одинока.

Один из парней остановился. Женя, не заметив его, прошла мимо и вдруг услыхала свое новое имя:

— Евгения Федоровна…

Она оглянулась. Несомненно, это был стародавний ее вздыхатель Мишка Баринов.

— Ох, Мишка! — обрадовалась Женя.