Давнишние созданья Аримана,

Они влекли колдуний молодых,

Еще не знавших сладостей дурмана.  

Наш круг разъялся, принял их, затих,

И демоны к ним жадные припали,

Перевернув порядок членов их.  

И месяц им светил из дымной дали,

И Змеи наш устремил на них свой взгляд,

И мы от их блаженства трепетали.  

Но вот свершен таинственный обряд,

И все колдуньи, в снах каких-то гневных,

«Давайте мертвых! Мертвых нам!» кричат.  

Протяжностью заклятий перепевных,

Составленных из повседневных слов,

Но лишь не в сочетаньях ежедневных,—  

Они смутили мирный сон гробов,

И из могил расторгнутых восстали

Гнилые трупы ветхих мертвецов.  

Они сперва как будто выжидали,

Потом, качнувшись, быстро шли вперед,

И дьявольским сиянием блистали.  

Раскрыв отживший, вдруг оживший, рот,

Как юноши, они к колдуньям льнули,

И всю толпу схватил водоворот.  

Все хохоты в одном смешались гуле,

И сладостно казалось нам шептать

О тайнах смерти, в чувственном разгуле.  

Отца ласкала дочь, и сына мать,

И тело к телу жаться было радо,

В различности искусства обнимать.  

Но вот вдали, где кончилась ограда,

Раздался первый возглас петуха,

И мы спешим от гнили и распада,—  

В блаженстве соучастия греха.

Из всех картин, что создал я для мира,

Всего желанней сердцу моему

Картина —«Пробуждение Вампира».  

Я право сам не знаю, почему.

Заветные ли в ней мои мечтанья?

Двойной ли смысл? Не знаю. Не пойму.  

Во мгле полуразрушенного зданья,

Где умерло величье давних дней,

В углу лежит безумное созданье,—  

Безумное в жестокости своей,

Бескровный облик с алыми губами,

Единый — из отверженных теней.  

Меж демонов, как царь между рабами,

Красивый демон, в лунной полумгле,

Он спит, как спят сокрытые гробами.  

И всюду сон и бледность на земле.

Как льдины, облака вверху застыли,

И лунный проблеск замер на скале.  

Он спит, как странный сон отжившей были,

Как тот, кто знал всю роскошь красоты,

Как те, что где-то чем-то раньше жили.  

Печалью искаженные черты

Изобличают жадность к возбужденьям,

Изношенность душевной пустоты.  

Он все ж проснется к новым наслажденьям,

От полночи живет он до зари,

Среди страстей, неистовым виденьем. 

Но первый луч есть приговор «Умри».

И вот растет вторая часть картины

Вторая часть: их всех, конечно, три.  

На небе, как расторгнутые льдины,

Стоит гряда воздушных облаков.

Другое зданье. Пышные гардины.  

Полураскрыт гранатовый альков.

Там женщина застыла в страстной муке,

И грудь ее — как белый пух снегов.  

Откинуты изогнутые руки,

Как будто милый жмется к ней во сне,

И сладко ей, и страшно ей разлуки.  

А тот, кто снится, тут же в стороне,

Он тоже услажден своей любовью,

Но страшен он в глядящей тишине.  

К ее груди прильнув, как к изголовью,

Он спит, блаженством страсти утомлен,

И рот его окрашен алой кровью.  

Кто более из них двоих влюблен?

Один во сне увидел наслажденье,

Другой украл его — и усыплен. 

И оба не предвидят пробужденья.

В лазури чуть бледнеют янтари.

Луна огромна в далях нисхожденья.  

Еще не вспыхнул первый луч зари.

Завершена вторая часть картины.

Вампир не знал, что всех их будет три.  

На небесах, как тающие льдины,

Бегут толпы разъятых облаков,

У окон бьются нити паутины.  

Но окна сперты тяжестью оков,

Бесстыдный день царит в покоях зданья,

И весь горит гранатовый альков.  

Охвачена порывом трепетанья,

Та, чья мечта была роскошный пир,

Проснулась для безмерного страданья.  

Ее любил, ее ласкал — вампир.

А он, согбенный, с жадными губами,

Какой он новый вдруг увидел мир!  

Обманутый пленительными снами,

Он не успел исчезнуть в должный миг,

Чтоб ждать, до срока, тенью меж тенями.