Я в кукольном театре. Предо мной,

Как тени от качающихся веток,

Исполненные прелестью двойной,  

Меняются толпы марионеток.

Их каждый взгляд рассчитанно-правдив,

Их каждый шаг правдоподобно-меток.  

Чувствительность проворством заменив,

Они полны немого обаянья,

Их modus operandi прозорлив.  

Понявши все изящество молчанья,

Они играют в жизнь, в мечту, в любовь,

Без воплей, без стихов, и без вещанья,  

Убитые, встают немедля вновь,

Так веселы и вместе с тем бездушны,

За родину не проливают кровь.  

Художественным замыслам послушны,

Осуществляют формулы страстей,

К добру и злу, как боги, равнодушны.  

Перед толпой зевающих людей,

Исполненных звериного веселья,

Смеется в каждой кукле Чародей.  

Любовь людей — отравленное зелье,

Стремленья их — верченье колеса,

Их мудрость — тошнотворное похмелье.  

Их мненья — лай рассерженного пса,

Заразная их дружба истерична,

Узка земля их, низки небеса.  

А здесь — как все удобно и прилично,

Какая в смене смыслов быстрота,

Как жизнь и смерть мелькают гармонично!  

Но что всего важнее, как черта,

Достойная быть правилом навеки,

Вся цель их действий — только красота.  

Свободные от тягостной опеки

Того, чему мы все подчинены,

Безмолвные они «сверхчеловеки».  

В волшебном царстве мертвой тишины

Один лишь голос высшего решенья

Бесстрастно истолковывает сны.  

Все зримое — игра воображенья,

Различность многогранности одной,

В несчетный раз — повторность отраженья.  

Смущенное жестокой тишиной,

Которой нет начала, нет предела,

Сознанье сны роняет пеленой.  

Обман души, прикрытый тканью тела,

Картинный переменчивый туман,

Свободный жить — до грани передела.  

Святой Антоний, Гамлет, Дон Жуан,

Макбет, Ромео, Фауст — привиденья,

Которым всем удел единый дан: —  

Путями страсти, мысли, заблужденья,

Изображать бесчисленность идей,

Калейдоскоп цветистого хотенья.  

Святой, мудрец, безумец, и злодей,

Равно должны играть в пределах клетки,

И представлять животных и людей.  

Для кукол — куклы, все — марионетки,

Театр в театре, сложный сон во сне,

Мы с Дьяволом и Роком — однолетки.  

И что же? Он, глядящий в тишине,

На то, что создал он в усладу зренья,

Он счастлив? Он блаженствует вполне?  

Он полон блеска, смеха, и презренья?

Когда я спал, ко мне явился Дьявол,

И говорит: «Я сделал все, что мог:

Искателем в морях безвестных плавал,—  

Как пилигрим, в пустынях мял песок,

Ходил по тюрьмам, избам, и больницам,

Все выполнил — и мой окончен срок».  

И мыслям как поющим внемля птицам,

Я вопросил: «Ну, что же? Отыскал?»

Но был он как-то странно бледнолицым.  

Из двух, друг в друга смотрящих зеркал,

Глядели тени комнаты застывшей,

Круг Месяца в окно из них сверкал.  

И Дьявол, бледный облик свой склонивши,

Стоял как некий бог, и зеркала

Тот лик зажгли, двукратно повторивши.  

Я чувствовал, что мгла кругом жила,

Во мне конец с началом были слиты,

И ночь была волнующе светла.  

Вокруг окна, волшебно перевиты,

Качались виноградные листы,

Под Месяцем как будто кем забыты.  

Предавшись чарам этой красоты,

Какой-то мир увидел я впервые,

И говорю: «Ну, что же? Я и ты —  

Все ты, да я, да ты: полуживые,

Мы тянемся, мы думаем, мы ждем.

Куда ж влекут нас цели роковые?»  

И он сказал: «Назначенным путем,

Я проходил по царственным озерам,

Смотрел, как травы стынут подо льдом.  

Я шел болотом, лугом, полем, бором,

Бросался диким коршуном со скал,

Вникал во все меняющимся взором».  

И я спросил: «Ну, что же? Отыскал?»

Но был он неизменно бледнолицым,

И дрогнул лик его меж двух зеркал.