Я ничего не хочу иметь (не имею детей, я сама — мои дети), лишь быть в вещах, прозревать их (не так, как Гёте, которого люблю, словно светлое неведомое чудо, вроде Богом сотворенного леопарда), не так, как Гёте (глубоким взором!), слышать вещи, как Р<ильке> (глубоким слухом — трубой), в них вслушиваться, их слушаться, им принадлежать, быть — вещами.
(Р<ильке> был сам Беттиной, поэтому так и не нашел ее.[1218])
Милая милостивая государыня. Вы тоже нужны мне — нужны, чтобы быть. Мне не с кем говорить о Р<ильке>, то есть продолжать им жить. Многие знали его в Париже,[1219] — и все они, когда-либо его видевшие, его чтили, но никто из них не нуждается в Р<ильке> так, как нуждаюсь я, никогда его не видевшая: не слышавшая.
Мне нужны Вы, милая и милостивая, а не я — Вам, я обращаюсь к Вам, а не Вы ко мне. Вся ответственность — моя.
Писать ему письма в тетради? На это у меня никогда не хватит времени, а, сверх того, безмолвная, бессловесная речь, не-речь, ему теперь (как и тогда, именно потому, что он был поэт) куда ближе. И в конце концов я хороню его, закапываю в себе так глубоко, что и сама уже не могу отрыть. Так получается.
Нечто, нет: все! еще пылает во мне — яркое пламя! — высоко вздымаясь — до его гроба. Его гроба, что высоко в небесах. На гробницу Наполеона смотрят вниз,[1220] на гробницу Рильке смотрят ввысь. Как и всё в этой жизни — он существует.
Знаете ли Вы историю о его завещании? Старуха встречает кого-то из замка Мюзот и просит, чтобы нынешний владелец не тревожил трех усопших: молодую женщину, что выбрала обоих (или никого), умерла молодой и спит меж теми двумя.
Это исходит, собственно (скажите, как правильно пишется это слово), от молодой русской, от переписчицы.[1221] Знакомы ли Вы с ней? — она прислала мне его последний подарок,[1222] подарила его фотографию (Мюзот — на балконе)[1223] и много рассказывала мне о нем. Он радовался ее здоровью и всегда держал ее за руку, как ребенок, он чувствовал в ней опору.
Она прочла ему вслух мое последнее письмо (открытка с видом Медонской террасы) из Медон-Валь-Флери. Три с половиной года я жила в Праге, не подозревая, что это его родной город,[1224] и четыре года в его Медоне, не зная, что это был (и есть) его город — Медон его роденовой юности, — лишь этой весной узнала об этом из его писем.[1225]
…Это был лист печатного (на пишущей машине) текста, мне очень хотелось бы его иметь, возможно ли это? (Завещание.)
Дорогая госпожа Нанни, мне хотелось бы прочесть книгу Лу Саломе, по приобрести ее не могу — ибо ничего не имею и живу подаянием — не можете ли прислать мне эту книгу? И его юношеские пражские истории, которые я видела лишь на витрине.[1226] Из его книг у меня есть только «Элегии», «Орфей» и «Сады» — это он подарил мне, все прочие остались в России — со всем прочим И еще письма, подаренные мне мужем на Пасху.[1227] Вот и все.
Если Вы готовы на такую любезность — большей радости Вы не сможете мне доставить.
Обнимаю Вас и жду Вашего письма.
Марина
11-го августа 1930 г.
St. Pierre de Rumilly
(Haute Savoie)
Chateau d’Arcine
Милостивая государыня!
Все получила, ибо то, что я получила, воистину — все. А в октябре Вы получите ею последнюю Элегию с моим повторяющимся чужеземным именем и его почтовым штемпелем: Медон-Валь-Флери.[1228]
А позднее — когда-нибудь — и копии его писем. Переписанное моей рукой не значит отданное для печати, попавшее в Ваши руки («в руки Лу…»)[1229] не значит «обнародованное»: разбазаренное: преданное.
К Вашему Р<ильке> добавится у Вас мой. (Подчеркиваю, ибо так говорю.)
Могла же Беттина — бескорыстная расточительница любви! — подарить письма Гёте, написанные его рукой, отдать их своему юному другу. который их (и Беттину, и письма) позднее предал: потерял.[1230]
Вы меня никогда не предадите.
Несколько Ваших слов доставили бы мне высокую радость.
Жму руку и спасибо за все
Марина
17-го октября 1930 г.
Meudon (S. et O.)
2, Avenue Jeanne d'Arc
Милостивая государыня!
Как странно получается иной раз: когда я писала Вам о русской секретарше, я должна была сразу взять другой лист, ибо не успела опомниться, как на бумаге появились слова: чересчур здоровая. Теперь я Вам это все же скажу.
«Светловолосая девушка» (Черносвитова — украинское имя, означает: та, что носит черную рубашку) обращалась с последним Р<ильке> примерно как с отпечатками его последних фотографий — ее собственностью: это мое, и я даю их когда хочу и сколько хочу, и кому хочу. Случайно оказавшись возле него (как могла она расстаться с ним за несколько дней до его ухода, полагаясь на его «nous nous reverrons»,[1231] означавшее совсем другое!), она принимала и даровала эту случайность как судьбу.
Я встретилась с ней лишь раз и отпустила ее от себя — не тоскуя.
________
Сегодня, 17-го, я получила Ваше письмо и письма[1232] — все переслали мне из Савойи.
Письмо Ваше пенится и плещется, и сверкает — Бодензее[1233] — слово из моего детства, я жила тогда во Фрейбурге (Брейсгау), и у меня была подруга — Брунхильда — девочка из тех мест, похожая на русалку. Я так ее полюбила, что нам вовсе запретили встречаться. Как будто я была озером (а то и целым морем!), желающим ее умчать домой — со школьной скамьи или песчаной отмели.
(Знаете ли, что Марина и Афродита[1234] — одно, я знала это всегда, теперь это знают ученые — Марина, морская).
________
Милая госпожа Нанни, Вы так долго не писали, что я подумала: госпоже стало боязно, она не желает полноты чувства, она переполнена, и я не прерывала Вашего молчания я не написала бы, если бы не Ваш оклик.
