Как и родительской любви. Но родители продолжают жить только для меня. Кажется, они — существа такие беспомощные, что отвернись я, и останется им лишь исчезнуть. Можно хотя бы попрощаться.

Поэтому вечером я предал Кей.

Потратив большую часть дня на план второй части, я позвонил Кей, убедился, что ее дома нет, и засобирался в дорогу. Но даже так мне показалось, что она откуда-то за мной наблюдает. Как бы прогоняя из головы эту мысль, я сказал самому себе: «А не поесть ли мне чего-нибудь вкусненького?» — и вышел в коридор.

Кей сейчас наяривает по клавишам компьютера в своей бухгалтерии продовольственной фирмы где-то на Цукидзи, и вряд ли может взять отгул специально, чтобы за мной наблюдать. К тому же я позвонил и удостоверился, что дома ее нет. Теперь можно не трястись, когда откроются двери лифта. Выйдя на улицу, можно не пытаться проскочить незамеченным под окнами. Но на самом деле я выскользнул на проспект именно в таком настроении — будто сбегал с уроков.

На удивление, потребовалось немало душевных сил, чтобы нарушить данное Кей обещание. А это значит, я люблю ее больше, чем мне кажется. Развалившись на сиденье спешащего в Асакуса такси, я вспоминал истовые, серьезные глаза Кей и ее белую попку.

— Отец, Хидэо, — крикнула наверху мать, едва я ступил ногой на лестницу. Поднял голову: она собиралась в магазин, весело кивнула мне и тут же скрылась из виду. Лишь ее голос слышался: — Хидэо пришел, отец.

Я хотел было сказать, что кричать не стоит, будут ругаться соседи, — но я даже не знал, слышат ли они этот голос.

Поднялся на второй этаж. Мать стояла перед дверью квартиры, лицо расплылось в улыбке:

— Ну, заходи.

— Здравствуй, — улыбнулся и я.

— Я это... схожу пока в магазин. Отец дома.

Разойдясь с матерью, я заглянул в комнату — отец развалился там на полу, обмахивая себя веером.

— Ага.

— Здравствуй.

— Будешь? Пивка-то?

Он шустро поднялся и распахнул холодильник.

— Потом, за едой.

— Да брось ты! Я с обеда лежу терплю. Мамашка бурчит, я дую сплошную воду, а от одной мысли о пивке все в животе урчит.

Показывали школьный бейсбол. Мы сидели перед телевизором, скрестив ноги, и пили пиво.

— С кем-нибудь играл?

— Во что?

— В карты.

— Не было времени.

— Тебе столько лет, а по-прежнему весь в делах. Постареешь, играть станет неинтересно.

— Давай сегодня поиграем в «ойтёкабу».

— Ладно, раз обещал. Кому скажешь — стыдоба да и только: единственный сын дожил до таких лет, а в карты не может. И красней за тебя потом.

Затем отец преподал мне увлекательный урок шулерства: показал «зеркало», «извлечение карты», «втирание», «сброс карты», «подглядывание». Когда вернулась мать, на полу стояло уже три пустые бутылки.

— Закажи что-нибудь с доставкой, мать.

— Да я тут всего накупила.

Я немного захмелел и, покраснев, улыбнулся матери. Враки все это. Ничего она не купила. Разыгрывает для меня спектакль.

— Стой, погоди, мама. Давай, действительно, закажи что-нибудь и поиграем в «ойтёкабу».

— В кого он такой уродился? Весь в папашку.

— Ну и что в этом плохого? На то он и родной сын, — сказал отец.

— Точно, закажем угря. Я угощаю. Не переживайте, зарабатываю достаточно.

— Тогда я схожу.

— Только не туда, — сказал отец. — Лучше в тот, что напротив «Кацумаса».

— Точно, зачем нам унагидон[15]? Если заказывать, то жареную печеночку, да самого угря и на вертеле, к нему супчику, ну, и рис, — подражая отцу, попробовал капризно сказать я.

Мать лишь весело заметила:

— Помечтайте там, на пару, — и замолчала. Заказав еду, она вернулась, и мы принялись играть в карты. Они оба играли быстро и умело.

— Чего копаешься, ну, скоро ты? Может, лучше составишь? Чего шепчешь, говори громче, нужно тебе или нет... — Они разошлись не на шутку, забыв, с кем играют. Я поражался: мать беззаботно и вместе с тем уверенно пользовалась карточным жаргоном. Вся такая ладная, энергичная женщина.

Отец ел угря и проникновенно говорил:

— Были б мы живы, разве бы так жили. Да-а, ничего не поделаешь...

— Да и не годится учить картам двенадцатилетнего мальчика, — вторила ему мать.

— Только, как бы это сказать, цель человеческой жизни, моего бытия...

— Мудреные ты слова говоришь.

— Помолчи! Можно подумать, я не читал этих ученых книжек. Я далек от этого, но пока еще разбираюсь, что хорошо, а что — плохо.

— Тогда говори нормально, как обычно.

— Я же так, чтобы ему было понятнее. Передо мной каждый день проходит масса народа. Не буду я говорить — не будет и работы. Мастера сусей тем и отличаются от поваров «хранцусской» кухни. Это у тех главное, чтобы вкусно было — бродят по кухне важные, как гуси. А тут каждый день на глазах у клиента — в каком-то смысле как главный актер: и исполнитель тебе, и повар, и вместе с тем продавец, иначе кто ж будет за тебя торговать. Думаешь, можно так работать без отдыха? Нервы-то на пределе.

— Что, правда?

— Видишь, жены они все такие. Только и могут фыркать.

В разговоре со мной они не выбирали выражений. И вместе с тем было заметно — они от всей души радовались тому, что я с ними. Прямо-таки веселились. И я не смог им сказать, что больше сюда не приду. Мы вместе опять вышли на Международную улицу, и они опять посадили меня в такси в хорошем расположении духа.

— Приходи опять.

— Мы ждем.

В такси по дороге домой я думал о тактичности родителей. Похоже, они говорили все, что хотели, но при этом ни разу не попытались напроситься ко мне в гости. Мне это казалось грустным, а с другой стороны, терзала совесть — я и сам их не приглашал. Вместе с тем, существовала некая граница между реальностью и ирреальностью, мы втроем интуитивно догадывались об этом, и старались эту границу не пересекать.

Затем я вспомнил о сыне — о Сигэки.

Слово «вспомнил» может показаться кощунственным. Сын с самого развода чурался меня, воротил лицо, во всем принимал сторону матери. Как я ни пытался с ним заговорить, ответа не добился. При этом он нарочито весело болтал с матерью. После развода Сигэки остался жить с ней, но это ладно.

Мне порой казалось: если предположить, что привязанность девятнадцатилетнего парня к матери есть результат внутреннего протеста против отца, мне лучше примириться и больше не пытаться оправдать себя в его глазах.

Ненавидит отца, бережет мать... тоже неплохо. Я попытался забыть сына.

Но сейчас Сигэки уже знает об отношениях между матерью и Мамией.

Возможно, это и не свойственно для второкурсника, но и ему иногда требуется отцовская любовь. Приезжая сюда, я, например, утопаю в родительской любви и уверен, что должен вернуть то же самое сыну.

— Простите, я передумал, поезжайте в Акасака. — И я назвал таксисту гостиницу.

На сегодня избавлю себя от необходимости врать Кей, а заодно встречусь завтра в гостинице с Сигэки, пообедаем вместе, дам ему больше, чем обычно, карманных денег.

Хотя уверенности в том, как сын отреагирует на своевольную выходку отца, у меня не было.

— Квартира Имамура, — раздался на другом конце провода голос бывшей жены. Вернула себе девичью фамилию.

— Это я.

Повисла короткая пауза.

— Сигэки, ты? — спросила Аяко.

— Да нет же, я.

— Ах, ты... — Голос стал ехидным. — То-то я думаю, кто еще может сказать «это я».

— А как мне прикажешь называться? — усмехнулся я в свою очередь. После развода я звонил впервые.

— Только голосами и похожи, так, что не отличишь.

— Извини.

Я настраивался услышать колкости, но сквозило напряжение, и разговор явно не клеился.

— Что, его нет?

— Он сейчас в Штатах. Его друг уехал на год на стажировку в Аризону, вот он и решил слетать к нему на каникулы.