— Да где же?

Фраза Кей несколько меня смутила. Вернувшись домой, я посмотрелся в зеркало еще раз. Кто ее просил об этом говорить?

— Брось издеваться... Я сам переживаю. — Я зашел в ванную и при свете двух стоваттных лампочек еще раз посмотрел на себя. — Согласен, годы свое берут, но не настолько, чтобы об этом говорить.

Откуда ни возьмись, рядом оказалась Кей. В зеркале мы стояли рядом и смотрели друг на друга.

— Ну, есть под глазами мешки, но они и раньше были. Для сорокавосьмилетнего городского жителя у меня нормальный цвет лица.

— Ну-ну, — сказала Кей. — Вчера видела тебя. Когда ты возвращался домой.

— Я хотел посмотреть на твое окно.

— Но было темно?

— Подумал, еще не вернулась.

— Я часто смотрю из окна. Стыдно признаться. Доказательство одиночества.

— Могла бы окликнуть.

— Испугалась.

— Меня?

— Ты был такой бледный.

— Э-э, постой — да ты посмотри на мое отражение! Бледный, говоришь? Допустим, я не такой загорелый, как сёрфер. Но я всегда такой. Я ничуть не устал. И хватит обо мне беспокоиться. Перестань меня пугать.

— Выходит, — начала Кей, и в ее глазах загорелась убежденность, — выходит, тебе просто это не видно. Неужели ты не замечаешь, как осунулся?

— Где ты видишь? Осунулся... Сама полупрозрачная, — повысил я голос на отражение Кей в зеркале. — Чего я, по-твоему, не вижу? Смотри, вот — поднял правую руку и опустил, дотронулся до твоего плеча, левой рукой зажал нос и показал язык. Если даже видно не это, что я тогда сейчас вижу?

— Не паясничай. — Глаза Кей стали такими серьезными, что я опешил.

— Я не паясничаю, но и морочиться не хочу. Я сейчас полон энергии. И эта энергия требует тебя.

Я ее поцеловал. Она немного посопротивлялась, будто хотела что-то сказать, но тут же расслабилась. Затем отстранилась и спросила:

— Ничего не было? Странного?

— В смысле, смешного? — прекрасно ее понимая, спросил я. Подумал, что расскажи я ей о родителях, поймет все буквально, разволнуется, посчитает их за злых духов. Мне их не хотелось терять, вовсе не нужно их изгонять никуда.

— Так было или нет?

— Не было. Ничего такого на ум не приходит.

— Ведь врешь?

— С чего ты взяла?

— По глазам видно — ты врать не умеешь.

— Правильно, посмотрят на тебя таким взглядом — начнешь извиняться даже за то, что не врал.

— Не скрывай. Судя по всему, это очень серьезно. Я чувствую.

— Я рад.

— Не увиливай.

— Не думал, что ты будешь так за меня волноваться.

— А как еще? Или я неправа?

— В смысле?

Кей на мгновенье замялась, ее взгляд ненадолго разминулся с моим. Но глаза вновь загорелись, и она сказала:

— Я думала, ты мой любовник.

— Я тоже. Только...

— Что «только»?

— У меня так на это смотреть не получится.

— Почему?

— Я старше тебя на пятнадцать лет.

— Хочешь сказать, что тридцатитрехлетняя женщина слишком для тебя молода? Обрадовал. Хотя я не идеальна. Так что можешь не скромничать. Ну что — будешь моим любовником?

— Буду.

— И поцелуешь меня где-нибудь в другом месте?

Однако мы еще раз поцеловались около раковины и перешли в гостиную.

Я хотел выбросить из головы свою бледность. Однако едва начал ласкать Кей, не притрагиваясь к ее груди, как она напряглась и сказала:

— Не скрывай.

— Я не скрываю.

— Тогда ответь на один вопрос. Не хочу тебя беспокоить. Ты что, правда не видел в зеркале, как осунулся?

— Мало кто в сорок восемь лет совсем не чувствует усталости.

— Под глазами черные круги, щеки ввалились, — сказала Кей, глядя на меня.

Я замолчал. Затем посмотрел на Кей.

— Ты и сейчас такой. И в зеркале был таким же.

Я вспомнил одно произведение, в котором здоровому человеку все вокруг говорили, что он болен. До тех пор, пока он и впрямь не заболел. Не думаю, что Кей добивается подобного. Однако я сам не видел у себя никаких кругов и впалостей. Наоборот, мне казалось, что я слегка располнел. В таком случае кто-то из нас видит ирреальность. Большинство — на стороне Кей: продюсеру я тоже показался нездоровым.

Пока я размышлял, Кей тоже сидела не шелохнувшись. Будто под стать мне.

Под селезенкой опять зашевелился страх.

Если на самом деле я выгляжу не так, как в зеркале, то как мне увидеть свой истинный облик? Неужели такая дурацкая ситуация может возникнуть? Но она возникла — более того, что бы ни произошло в дальнейшем, я не могу это отрицать только из-за того, что она противоречит здравому смыслу.

— Расскажу, — сказал я. — Расскажу, только не пойми неправильно.

Кей молча кивнула.

— У меня осталось только ощущение счастья. Да, возможно, я истощен. Но в сравнении с тем другим, что может подорвать мои силы, пожалуй, серьезно беспокоиться тебе не о чем. Не стану отрицать — история прямо-таки нереальная. Для меня будет наукой.

И я начал рассказ с той ночи, когда случайно встретился в театре с отцом. По лицу Кей было видно, что она мне верит. А может, просто прятала лицо, опасаясь, что я перестану рассказывать. Но даже так я не сомневался в ее искренности.

Хотя какие мы любовники? Были-то вместе всего несколько раз. И все же меня тронуло ее чистое желание все выяснить. Может показаться беспечным, но кажется, я влюбился.

Я поймал себя на мысли: ведь и впрямь мною долго никто не интересовался. Нет, я не ропщу. Так же долго и меня никто не интересовал, ничего не поделаешь — люди отвечали мне взаимностью. Но к моему стыду, внимание Кей было для меня сродни глотку воды, льющемуся в ссохшееся от жажды горло.

Почему? Ведь еще вчера я купался в восхищении и ласке отца и матери.

Стыдно мне было перед самим собой: где-то я понимал, что это — нереальность, а вот любовь Кей — самая что ни есть действительность.

Вернувшись прошлой ночью домой, я попробовал сыграть в игру, которой меня научил отец. Взаимоотношение карт и луны совпадало с объяснением этой игры в энциклопедии.

И чем дальше я рассказывал Кей об Асакуса, тем больше склонялся к мысли, что отец и мать — существа нездешние.

Пока я был женат, все, что я делал, хоть в чем-то имело отношение к жене. Даже в ту пору, когда она меня ничем не стесняла, я ощущал себя виновным перед ней. Но и какое-то время после развода я не мог избавиться от этого чувства. И вот однажды я вспомнил это ошеломляющее чувство свободы — когда сообразил, что моими делами уже давно никто не интересуется.

На следующий день я почувствовал, как во мне снова оживает то же стеснение, что и в годы семейной жизни. Будто я собираюсь что-то сделать втайне.

Втайне от Кей я подумывал съездить в Асакуса.

— Обещай, — говорила мне она, — что больше ни за что не поедешь.

Под напором ее логики возражать я не мог.

Отец и мать — хоть и не злые и не вредные, но все же — давно мертвые существа. Появление мертвецов само по себе вполне может привести к коренному нарушению жизненного уклада, так что в этом смысле я понимал настроение Кей, пытавшейся этого не допустить.

Но что касается родителей, я никак не мог признать, что они желают мне зла.

— Хороши родители. Ты весь истощен. Глаза ввалились так, что люди ахают.

Стоя на следующий день перед зеркалом, я не видел в себе никаких перемен.

— Поверь мне, — несколько раз повторила Кей, — на тебе лица нет.

Так бывает, я знаю: заметное постороннему глазу запустение сам человек не видит. Это поучительно, но не хотелось доверять зеркалу роль пророка.

— Покажи, — обращался я к зеркалу, — покажи мой истинный облик.

Но зеркало неизменно отражало лишь мою фигуру, полную жизненных сил. И мне хотелось во что бы то ни стало хотя бы один последний раз встретиться с отцом и матерью.

В ответ на родительское «приходи опять», «да поскорее» я ответил: «Да, конечно». Ну как я мог после этого их бросить? Я представил, как они горюют в своей квартирке в Асакуса, хотя при желании могут и ко мне в гости приехать. Бросить их двоих, не попрощавшись, — прием эгоистической самозащиты. Какая разница, если я осунусь еще немного? И вообще — так ли необходимо беспокоиться за свою жизнь, брось я их двоих? Можно возразить: а Кей, а ее любовь? Так-то оно так, но я уже не могу доверять любви между мужчиной и женщиной.