Потратив на сценарную разработку два дня, на третий ближе к вечеру я поехал в Асакуса.

После ночи с Кей желание оказаться там поутихло. Как и наоборот — после Асакуса исчезли мои опасения, касавшиеся ее.

Разумеется, забыть о тех людях я не мог. «Приезжай еще...» «Нет, правда приезжай...» Нежность этих двух голосов запала мне в душу сама собой. Мне теперь уже не требовалось утешение, как тогда, — просто хотелось удостовериться в реальности моего странного опыта. И в знойный полдень я вышел из дому, чтобы столкнуться с действительностью при свете дня. Вдобавок ко всему, я побаивался встречи с ними ночью.

Как бы там ни было, они сильно походили на отца и мать, тридцать шесть лет живших в моей памяти. Даже не так — одной памяти двенадцатилетнего подростка недостаточно для того, чтобы до мелочей осознавать, похожи они или нет. Несмотря ни на что, иллюзию отца и матери во мне создал тот душевный покой, что поселился во мне при нашей встрече.

Помню, как-то раз в детстве я вернулся с форсированного марш-броска, скинул с плеч ранец, перешитый материнскими руками из военного вещмешка, разделся и, позабыв о всякой скромности, растянулся на татами. Да так и задремал, наблюдая за матерью, хлопотавшей на кухне. Давешней ночью меня переполняло похожее чувство.

Не помню, чтобы с тех пор со мной происходило нечто подобное. Разве только с бывшей женой, когда спадало напряжение. Но то родительским крылышком не назовешь.

Может, это моя боязнь требовать от жены чего-то подобного отбивала у нее всякое желание меня опекать. Среди моих предрассудков имелось убеждение, что материнство должно применяться к детям; а если мужу потребны материнские инстинкты жены, отношения между ними извращаются. «Конченый мужик. Как такого бросишь...» «Играешь на женских чувствах...» Сколько раз я слышал нечто подобное, но подхода к собственной жене так и не нашел.

С двенадцати лет я был так напряжен, что не терпел самого понятия ласки. Воспитанных людей любят за их способность найти подход к другим. Выходит, у меня воспитание неважное. А оттого и в отношениях с женой незаметно поселился холодок, и хоть жена понимала, что дальше так жить невозможно, сама о разводе не заикалась.

Об этом собирался заговорить я сам. Об этом и сказал на суде, а жена уверяла, что продолжает меня любить. Правда, сейчас у нее все в порядке с Мамией. Ну и ладно. Ладно-то ладно, только в этом разводе пострадавшей стороной оказался не я. Сам закрутил это дело, взял на себя всю ответственность, и — ни много ни мало — распрощался с большей частью денег, домом и земельным участком.

От всего этого я сильно устал.

Хотелось быть жертвой. Хотелось приятного ощущения — слушаться советов отца и матери. «Постели вон то полотенце. Уронишь ведь. Смотри, уронил! А я ведь тебе говорила — уронишь».

Я всей душой рвался к нежному спокойствию, таившемуся в тех фразах.

Иллюзия одной ночи, в которой сгустилась эта потребность. Нет, для иллюзии все слишком отчетливо. Настолько, что проще признать у себя временное нервное расстройство. Тем более нелегко признаться себе в слабости, способной привести к нервному недугу, однако сейчас это — самое разумное решение.

На сей раз я вышел на станции Таварамати.

Не очень давно меня обидело, как один телевизионный диктор произнес название квартала — «Тавара-тё». Как будто меня лишили родины. Большинству это название не говорит ровным счетом ничего, а для меня оно — маленькая, но святыня.

Я поднялся по лестнице метро к этой самой родине — яркие летние лучи солнца словно выжигали грязноватые улицы. Совсем скоро я опять увижу эту пару, однако и грязь на улицах, и солнечный свет наполняли меня ужасом. Ноги подкашивались.

Я уверял себя: я иду совсем не для проверки, — я не мог поверить, что такое могло произойти на самом деле. Потому что если проверять, при любом раскладе меня ждет неминуемое разочарование. Так зачем же я спешу в то место, где развеются нежные воспоминания о той ночи? В районе Дзиюгаока купил сладости и выпивку.

Все правильно: меня угощали — нужно отблагодарить. Днем их, скорее всего, нет. Передам через соседей.

Я сразу узнал, где поворачивать. Когда меня сюда привели, я не был пьян и хорошо запомнил расположение двора. Вон та лестница. Я, как тогда это сделал мужчина, бесшумно поднялся наверх.

Идя сюда, я беспокойно надеялся, что дом исчез и найти его невозможно. Но вот передо мной явственно тянулся коридор второго этажа, дверь в ту квартиру открыта. Ее подпирало синее мусорное ведро, убери его — и дверь захлопнется. Вряд ли они ее заранее открыли, дожидаясь моего прихода. Пожалуй, проветривают.

Как бы ни пытался бесшумно взобраться по лестнице, шаги непременно отдаются в каждой квартире. Раз уж поднялся, стоять до бесконечности не годится. Меня будто кто-то подтолкнул — я энергично подошел к самой дальней двери и постучал.

— Добрый день.

И сразу, съежившись, заглянул внутрь.

— О, пришел?

Мать. Молодая мама одна, сидя за столиком, вращала рукоять какой-то пластмассовой емкости.

— Прошу прощения за внезапность...

— Ничего страшного. У нас и телефона-то нет. Все приходят внезапно.

Она говорила, а сама продолжала крутить ручку.

— Жара... целыми днями.

— Да уж.

Странная пластмассовая емкость.

— Что это... такое? — Я вошел в комнату. Меня всегда считали стеснительным, но сюда я зашел естественно, будто к себе домой.

— Мороженое делаю.

— Да ну?

— Покупное — оно все какое-то слишком сладкое.

— Первый раз вижу такой агрегат.

— Его сейчас рекламируют.

Нет, это не мама. В начале пятидесятых таких аппаратов быть не могло. Эта женщина и впрямь живет в современном мире.

— Снимай штаны.

— Зачем?

— Помнутся.

— Да ладно.

Вот бы я пришел в дом к людям и начал снимать штаны один на один перед полузнакомой женщиной.

— Ну тогда хотя бы верх?

— Верх... тоже не могу.

— Почему?

— Там одна майка.

— Так и ладно. Кого стесняться?

— Да я не стесняюсь.

— Покрути.

— Что?

— Вот эту штуку... вот так... да, да, вот так.

И я уже начал вместо нее крутить ручку мороженицы.

— Я вытру салфеткой.

Она достала из коробки в углу аккуратно сложенное полотенце и пошла его смочить.

— Чуть не забыл: вот печенье и сакэ.

— Спасибо. Мог бы не беспокоиться.

— Да, но... в прошлый раз... такое угощение.

— Весело было. В тот вечер.

— Точно. А где отец?

Я спросил как ни в чем ни бывало. Бездетным супругам говорить «отец» нелепо, но она ничуть не смутилась.

— Сегодня вышел в первую смену. Работает до семи. Значит, вернется где-то в восемь.

— В восемь — это рано?

— Вообще-то ресторан закрывается в два.

Она хотела было протереть мне лицо влажным полотенцем, но я инстинктивно дернулся.

— Сиди смирно. — Будто ребенка приструнила.

Пока я крутил ручку, она вытерла мне лицо, шею...

— Выходит, что и в три возвращается?

— Легко идет?

— Что?

— Крути, крути.

— Ага.

— Можешь не давить изо всех сил.

— А где ресторан?

— На Синтоми-тё.

— Далековато.

— Еще недавно работал здесь же — в Асакуса. Но недолго. Как только становится неинтересно — бросает.

— Вот как?

— Мастер-то он хороший. Когда стоит за стойкой, сырье зря не портит, суси выходят ладные, сам любит чистоту, лицом не промах, с клиентом работать умеет, чего не знает — не скрывает. Тут уж ничего не скажешь.

— А-а.

Выполоскала в раковине полотенце.

— Одно плохо: чуть надоедает — на месте не сидит. Глядишь, уже и бросил.

— Вот как?

Я к тому времени отца уже начал идеализировать, но когда услышал о таком, вдруг спохватился: «Стоп, это не об отце, а о муже этой женщины. Путать нельзя».

— Ресторанчиков суси-то много. Если вступил в Союз поваров, работа сразу найдется. Вот он и рад. Терпеть не может мастеров, которые говорят, что на суси костьми ложатся. И держится от престижных ресторанов подальше.