Решила не навязываться.

Дождалась. Позвонила Любочка, настроение хорошее. Обрисовала ситуацию. Давид сказал правильно. Я, когда ожидала от нее известий, изложила свои вопросы и соображения. И по бумажке ей прочитала.

Во-первых, как планы насчет Давида? Это раз.

Во-вторых, в качестве кого она при Любке? Это два.

В-третьих, я готова оплатить ей приезд в Чернигов, займу в случае чего, потому что бабушка плохая и у меня есть что Любочке показать крайне важное. Это три.

С Давидом Любочка рассталась. Официально не разводились, но внутри разбежались. У Любки она работает, деньги нормальные, дело прочное, надолго, дальше видно будет. Приедет обязательно, но не раньше, чем через полгода.

Только мама полгода не протянула.

Любочка не приехала ни через полгода, ни через год. Позвонит на минутку – услышит голос, спросит, как здоровье, как дела.

Я всегда была настроена насчет волнения. А тут успокоилась. Может, в Америке дочка свою личную жизнь устроит. Там выбор больше, как говорится.

И вот однажды, как раз стояла жара под сорок градусов, у меня давление большое – не знаю, куда деваться. Звонок в дверь. Открываю – на пороге Тыщенко. Оказалось, они всей семьей уезжают в Канаду. Имущество продали, а дом, который он купил у Арончика, никак не покупают. Хибара с малюсеньким огородиком, ни то ни се. Так Тыщенко подумал, что, может, мы с Гришей приобретем задешево. Семейное, так сказать, гнездо.

Узнал, что Гриша умер, выразил соболезнования.

Говорит:

– Раз такэ дило, то вы, конечно, купуваты нэ будэтэ. Понятно. Хоча я у божеський выд прывив, житы можна. Колы ваш Арон наихав зразу писля продажу, так молыв, так молыв, шоб я обратно продав. Тэпэр, думаю, зрадие на тому свити, шо Грыша з жинкою в його хатыни заживуть, навроде дачи. Ага. Я зовсим дэшево прошу. Оно ж тилькы дорожчать будэ. Нам чэрэз два тыжня ихаты. От горэ. Ну, як знаетэ. Выбачайтэ.

Признаюсь откровенно, если б в кармане лежали деньги – купила б. Но денег мало. К тому же я о цене не спрашивала. А ночью лежу, и в мозгу сверлит: надо купить, надо купить, надо купить.

Еле дождалась утра и позвонила брату в Киев. Сказала: так и так, мечтаю купить дом в Остре. В принципе он добавит, если понадобится? Обещал. Собираюсь и еду в Остер.

Тыщенко и правда запросил мало. Даже еще сбросил. Сговорились, что через день привезу деньги и оформим. Из Остра метнулась в Киев, взяла у брата деньги – и опять в Остер.

Купила.

Там осталась кое-какая мебель, занавески, лампочки, кастрюли-сковородки. Жить можно. Заперла хату своим ключом – и постановила потихоньку перебираться. Городскую квартиру сдавать квартирантам, выручку посылать брату в счет долга. Быстро рассчитаться – и начать новую жизнь среди прекрасной природы. Хотя бы фрагментарно, как говорится.

А что? Любочка моя самостоятельная, я ей не нужна. Гриши нет. Мамы нет. Я одна на свете, как решу, так и будет.

Это я планировала.

Квартирантов нашла хороших по сходной цене – до холодов. Предупредила соседей, чтоб не волновались, написала обстоятельное письмо Любочке – и поехала.

Взяла для интереса Соломоновы газеты, например, отдать в краеведческий музей.

Тыщенко с женой перебрался на последние дни к сыну, сидели на чемоданах. Весь Остер ходил к ним прощаться. Хотя там привыкли. В основном, конечно, уезжали евреи, но по украинской канадской линии и украинцы тоже. Ко мне Тыщенко заходил, интересовался, как устроилась, обращал внимание на печку, объяснял принцип топки и так далее. Плакал:

– Нэ бажаю кыдаты ридный край, а шо зробыш? Диты, онуки, им тут нэма чого робыты, а там робота, гарни гроши.

Я высказала сочувствие, рассказала про Любочку. Говорю, слышу свой голос – и понимаю, что словами осуждаю дочку за ее отъезд. Нечаянно получилось.

Тыщенко понял по-своему:

– Значить, покынула вона и батька, и матир, поихала свит за очи. От горэ. Бидна вы, бидна. Однисинька. Як же ж вы вмыраты будэтэ одна в хати?

Я на юмор свернула, что еще молодая и умирать не собираюсь.

Тыщенко согласился:

– Отож, отож. То ж вы нэ збыраетэся, а як воно повэрнэться, нихто не впэвнэный.

Попрощались таким образом.

Уехали Тыщенки.

У меня в планах было расспросить старика про Арона, но не пришлось.

А тут как-то по хорошей, нежаркой погоде гуляю и встречаю знаменитого на весь Остер Камского Илью Моисеевича. Он в войну был в партизанах, в еврейском отряде Цигельника. Герой. Бабушка Фейга про него рассказывала анекдоты, я по возрасту не совсем улавливала смысл, но помнила, как с бабушкой приезжали в Остер и она обязательно заходила к Камскому.

Он меня не узнал, я поздоровалась первая. Ему было лет, наверно, за девяносто.

Смотрел-смотрел и говорит:

– Шо-то на Фейгу сильно смахуешь. Ты хто?

– Фейгина внучка. Я теперь в Ароновой хате живу в дачный период.

– А, с Тыщенкой перемежовуетеся, никак поделиться не можете. Дураки.

Камский как раз плелся на еврейское кладбище и пригласил меня с собой для прогулки. Я его страховала с одной стороны на ходу, потому что походка нетвердая, хоть и с палкой.

Идем, Камский молчит, я молчу. Ехал какой-то мужик на подводе – подвез, а то бы шкандыбали бесконечно.

У входа Камский присел на колоду и палкой показал на кладбище:

– Оцэ мое царство-государство. Нравится?

– Нравится. Заброшенное только.

– А кому смотреть, я тебя спрашиваю? Я последний. Як Фейга себя чувствует?

– Илья Моисеевич, бабушка умерла давно.

– Шо я, не знаю, шо она умерла? Мне Айзик передавав, шо ее нема. А ты ж за Арончиковым Гришкой. Я усе знаю. А як Гришка? Выцарапали отсюдова Арончика з Лией, як им живеться в городе?

– Ой, нету Гришеньки, и Арончика нету, и Лии. И моя мама умерла, дочка Фейги. Вы ее помните, мою маму?

– Шо ты заладила – и того нету, и того нету, и того тоже нету. Шо я, не знаю, кого нету, а хто е? Я у своем уме. Ты свой лучче подкрути.

Я, как медработник, осознаю, что Камский того.

Говорю:

– Пойду погуляю по кладбищу, посмотрю. Спасибо, что провели, – и протягиваю ему денежку, чтоб было не обидно, вроде за показ.

Взял.

– Ну погуляй, погуляй.

Походила, посмотрела. Красиво, зелень кругом, памятники старые, буквы и русские, и нерусские. Много разбитых.

Вернулась – Камский сидит, как сидел, оперся руками на палку и положил голову на руки.

– Илья Моисеевич, я пойду. Пойдете со мной?

– Не. Я всегда тут до вечера сижу.

– Как же обратно? Далеко.

– Я тут тридцать годов сижу, и ни разу такого не было, шоб попутки не встретилось до дому. Иди-иди. Завтра приходите и з Гришей до меня, з утра лучче. До работы.

Я спросила адрес, а он рукой махнул:

– Глупости спрашуешь.

Адрес вызнала у соседей. Недалеко. С самого утра пошла. Иду и думаю: «Чего иду? Что взять с сумасшедшего?»

А хата! Одно название. Камский сидит на пороге, как статуя с кладбища. Смотрит:

– Фейга явилася. Айзик де? Опять заседает?

– Заседает.

Решила не спорить.

– Я продукты принесла. Может, сготовить?

– Не метушися. До меня баба ходить, соседка, вона приготовит. Садися. Мине Айзик обещав зайти, як освободится. Ну, як дела?

– Хорошо.

– В газетах про кого пишуть?

– Про кого надо. Илья Моисеевич, вы Соломона помните? Дочка у него, Ева. Сын Арон.

Камский посмотрел на меня удивленно:

– Шо я, Соломона Вульфа не знаю? Сколько он нам крови попортил. Он есть лишенец. И Евка лишенка. И Арон лишенец. Первым на войну побежав, шоб загладить себя перед народом. А Соломон перед самой войной нарисовался, Арон его на порог не пустил, дак старый у меня ночевав пару раз.

– Как объявился? Он же как в Чернобыль ушел, так и пропал.

– Шо я, не знаю, хто где пропав? Соломон за год до войны пропав. Арон его прогнав.

Понесло. Конечно, сознание сумеречное, наслоения времени и тому подобное.

– А зачем Соломон явился? – Раз пошло такое дело, не молчать же.