И что-то подобное.

И самолет, еще видный вдалеке, вспыхнул и ринулся вниз. Ну, черный шлейф и так дальше.

Юрка орет, Самуил Яковлевич стоит как вкопанный и показывает рукой в сторону бывшего самолета: «Смотри, мальчик, мы победили!»

Утром к Самуилу Яковлевичу зашла Юркина мама и попросила пуговицу – пришить к штанам сына, так как он все время куда-то тратил пуговицы. Тогда у мальчишек была мода торговать на толкучках домашними пуговицами. Или того хуже – на Тишинке у зевак пуговицы срезать, а на Палашах продавать. И наоборот. На выручку покупали табак, доход пускали в дым.

Самуил Яковлевич уже много пуговиц посрезал с сыновней одежки и передарил Юрке. Хоть всякий раз и предупреждал, что в последний и что про Тишинку и Палаши ему отличнейшим образом известно.

На просьбу об очередной пуговице Самуил Яковлевич ответил согласием, но попросил, чтобы Юрка зашел к нему лично.

Юрка явился, стал канючить, что пуговицы теряются, так как мама слабо пришивает – ниток жалеет.

Самуил Яковлевич, не слушая, обратился к Юрке:

– Юрий, у меня к тебе серьезный разговор. Ты про то, что сегодня ночью на крыше было, никому не рассказывал?

Мальчик оживился:

– Про то, как наши самолет сбили?

Самуил Яковлевич торопливо подтвердил:

– Да, как наши…

– А что? Весь город видел, наверное. Здорово, правда? Вы мне две пуговицы дайте. Про запас. Пожалуйста.

Самуил Яковлевич дал.

Самуил Яковлевич сидел на стуле и размышлял. По всему выходило, что самолет сбил он. Не сам, конечно. Самолет сбил Еврейский Бог, отреагировав на его, Самуила Яковлевича, просьбу. Даже требование. Это факт. Более того, это факт, требовавший немедленной записи на каких-нибудь скрижалях.

Самуил Яковлевич решил пойти в синагогу.

В синагоге последний раз он был в 1900 году, в местечке Чернобыль на Украине. Забежал проститься с отцом. И с тех пор – ни-ни.

Ближайшая синагога располагалась на Большой Бронной. Но там уже много лет трудился Дом народного творчества.

Самуил Яковлевич решил отправиться в хоральную синагогу на Солянку. Та, он слышал, еще работала по прямому назначению.

Как человек организованный, он все распланировал:

к семи успеть на фабрику, дать распоряжения, провести совещание, позвонить в райком насчет новых инструкций, а часов в двенадцать можно отбежать на часок.

В синагоге Вихновича приняли хорошо. Трое стариков в маленьких черных шапочках, с бородами – уполномоченные по работе с посетителями, что ли. Попросили чем-нибудь голову прикрыть. Посоветовали – носовым платком, если ничего другого нет. Это уж после того, как расспросили, еврей ли, обрезан ли, как имя отца и матери.

Самуил Яковлевич показал паспорт, достал партийный билет. Все документы рассмотрели.

Сели. Комната небольшая, вроде конторской. Телефон черный, солидный, стол большой.

Самуил Яковлевич рассказал.

Стали уточнять:

– А какую молитву читали?

– Ну, сказал только: «Бог Авраама, Исаака, Израиля…»

– На каком языке?

– На русском, на каком же…

– Что ж это вы… Не положено на русском. Да и нету такой молитвы. Есть молитва «Бог Авраама, Исаака, Иакова…», уверены, что не эта?

– Уверен.

– И что же, вы считаете, что самолет сбили вы?

– Конечно… То есть не собственноручно. Я же обратился к Богу.

– А кошер вы соблюдаете? – И пошло, и пошло.

Сидит Самуил Яковлевич, отвечает, как школьник, заикается. То и дело платок с головы сваливается. Старики кивают, улыбаются. Переговариваются на идише, чтобы гость не понял их оценку.

Самуил Яковлевич потерял терпение:

– Значит, вы мне не верите. А у меня свидетель есть.

Старики насторожились.

– Кто свидетель? Еврей?

– Нет. Русский. Мальчик. Юрий.

– Ну вот видите. И свидетелей у вас нет.

Самуил Яковлевич вышел из себя и даже раскричался, мол, вы не советские люди, вы человеку не верите, вы мыслите узко, а идет война, и у него три сына на фронте.

Старики руками замахали, стали успокаивать. Мол, идите домой, Самуил Яковлевич, такое время, все страдают, все работают не покладая рук. Всякое случается. А нервы на пределе.

Самуил Яковлевич сказал на прощанье:

– Ведь я же еврей. Я Еврейскому Богу помолился, призвал его на помощь. И он мне ответил. Он – мне – персонально – ответил. Это факт! Факт! Понимаете? А вы – на каком языке да с какой молитвой? Как помнил, так и обратился. Куда ж мне теперь? В церковь? В райком? В милицию?

Старики зашикали, запричитали. Не надо, мол, ни в райком, ни в милицию, они соберут умных людей, посоветуются и пригласят Самуила Яковлевича.

Самуил Яковлевич оставил адрес. Скомкал платок и так, с платком в кулаке, прошагал до самой фабрики – на Пресню. Даже на трамвай не сел.

Поздно ночью вернулся домой. Света не зажигал – светомаскировка. Лег на диван не раздеваясь.

Пролежал до утра, не сомкнув глаз.

Потом заснул. Проснулся через час. Будто заново родился.

Подошел к столу, там газета «Правда» вчерашняя, нечитаная.

Прочитал заглавие передовицы: «Советский тыл – могучая опора фронта». Еще больше почему-то обрадовался и поспешил на работу, потому что в военное суровое время опаздывать никак нельзя.

Теперь про это удивительное место, где все произошло.

Никакого памятного знака там нет.

В 1976 году несколько домов в Шведском тупике снесли, в том числе и тот, шестиэтажный, – возвели новое здание МХАТ. И кстати, на этом месте дела у театра не пошли.

По воскресеньям к Иосифу Матвеевичу приходил сын Аркадий, по субботам – внук Алексей. Их жены Иосифу Матвеевичу не нравились. Потому и не приходили.

Собственная его жена умерла много лет назад, и Иосиф Матвеевич уже не горевал по ней, а только скучал.

Собрать сына и внука вместе не представлялось возможным, так как они не ладили, а мирить Иосиф Матвеевич устал.

Три года назад у внука родилась дочка – Саша. И с недавних пор по субботам Алексей являлся с вполне самостоятельной девочкой.

Пока дед и внук чаевничали, Саша требовала мультиков.

– У дедушки нет видеомагнитофона, – объяснял Алексей.

Саша кивала и снова требовала мультик.

В очередной визит Алексей принес большую коробку.

– Дед, видеомагнитофон! По телеку смотреть нечего – я принес «Весну на Заречной улице», «Ко мне, Мухтар!», мультики для Сашки.

Иосиф Матвеевич обрадовался, но выразил опасение, что не научится обращаться с машиной.

– Ты же инженер, а тут всего две кнопки.

Алексей быстро все наладил и зарядил кассету с мультиками.

Иосиф Матвеевич принес блюдо с конфетами и яблоками – поставил на журнальный столик у дивана, погладил малышку по голове, посмотрел пару секунд на бегающих в экране зверушек и пошел на кухню, как заведено, пить чай с Алексеем.

Минут через десять послышался грохот, а после – крик Саши.

– Папа! Деда! Деда! Папа!

Бросились в комнату. Блюдо лежало на полу, расколотое надвое, фантики, конфеты, еще не тронутые Сашей, и яблоки разлетелись-раскатились по комнате.

– Оно само. Я не трогала.

– Само не могло, – сказал Алексей. – Ты не порезалась?

– Нет. Оно же само, – Саша сидела, уставившись на экран. Не отрываясь, она подняла руки и повертела ладошками: смотрите, ничего не случилось.

Алексей наклонился за фарфоровыми останками:

– Ну что, дед, выбрасываем?

Иосиф Матвеевич взял у внука половинки блюда, повертел так и сяк:

– Все бы вам выбрасывать. Склею.

Сколько Иосиф Матвеевич себя помнил – столько помнил блюдо: диаметром сантиметров сорок, сделанное вроде плоской корзинки. Тщательно была выделана соломка, сквозь мелкие переплетения которой, казалось, сквозил воздух. Посередине – сложенная кремовая салфетка с букетом полевых цветов – незабудки и колокольчики.

И цветы, и салфетка словно настоящие. Салфеточная бахрома свисала с одного бока блюда-корзинки, и каждая ниточка в бахроме четко обозначалась.