– Вот принято считать, что старость не радость. А почему укрепилось такое ошибочное мнение? Нам с тобой – разве плохо? Живем в тепле, в достатке, слава Богу, дети нас помнят, помогают. Ну, старые мы. Но живем и будем жить, сколько положено. И нечего паникерские слухи распускать. Правильно я говорю?

– Правильно. Ты всегда говоришь правильно, – со значением ответила жена, но Марк Михайлович, против своего обыкновения, сделал вид, что не уловил иронии.

И к обеду купил жене ее любимое пирожное – «вокзальное».

Перед самой зимой жена затеяла уборку на балконе и обнаружила безмен.

– А ты ж говорил, кто-то его забрал? Да кому он нужен, кроме тебя! Тоже мне, неразменный рубль. Ты б его почистил. Раз не выкинули. Спрятал, называется. Дитя малое.

Марк Михайлович и сам уже недоумевал, почему прятал безмен, почему раньше никогда его не чистил, как полагается. Так, тряпочкой по верхам обмахнет – и ладно. Непорядок.

Он решил вычистить безмен до блеска, насколько это возможно после шестидесяти лет эксплуатации. Купил дорогую импортную пасту и принялся за дело. Целый день просидел, не обедал, не ужинал. При электрическом свете работать было неудобно, но Марк Михайлович постановил завершить работу, пусть сидеть придется хоть до утра.

Ночью жена встала и пришла на кухню – гнать мужа спать.

Марк Михайлович протянул ей безмен – в некоторых местах металл очистился совершенно, кое-где оставались ржавчина и грязь, но общее впечатление хорошее.

Жена взяла безмен в руки и сказала то, что говорила все годы их совместной жизни:

– Ой, тяжеленный, убить можно!

Марк Михайлович торжествовал:

– Сказал – дочищу, и дочистил! Ты посмотри, каждая рисочка на делениях видна, ни на граммулечку не ошибесся!

Жена пристально рассматривала станину, водя пальцем по металлу.

– А это что, Марик? Разве ты его таки подписал? – На самом краю станины, возле цифры 10 по килограммовой шкале, четко проступали инициалы, тонко, хоть и неглубоко процарапанные кем-то и когда-то. Совершенно чужие буквы «ЛП».

Марк Михайлович застыл, будто окаменел:

– Дай посмотрю…

Смотрел долго, подносил ближе к свету, принес из комнаты настольную лампу, снял абажур и опять смотрел, щупал пальцами бороздки со следами белой пасты. Деваться оказалось некуда.

– Рая, это чужой безмен…

Марк Михайлович аккуратно поставил безмен в угол и молча направился в спальню. Лег на кровать и попросил вызвать скорую.

Скорая приехала быстро и вколола все, что надо.

«Вы должны понять, возраст, ничего не сделаешь, – равнодушно посочувствовала фельдшерица. – Звоните, если что».

– Если что? – переспросила Раиса Моисеевна.

– Если то… – ответила фельдшерица и аккуратно прикрыла входную дверь.

Из больницы бабу Башеву встречали с почестями – второе подозрение на инфаркт, не шутки. Причем угодила она под капельницу в самые октябрьские, когда врачи не очень-то приветствуют.

Обошлось – значит, жить до ста лет. Теперь ей девяносто один, осталось девять. Подсчеты провела сама Башева и осталась довольна.

В дом ступила своими ногами, хотя правнук хотел внести ее на стуле, несмотря на бабины несчетные пуды. Башева отказалась, заявив, что не намерена и дальше затруднять родственников.

Башеве вручили новый телефон – трубка без провода, чтобы всегда можно было рядом с собой держать. Объяснили, как и что нажимать, провели пробный звонок и распрощались до новых встреч, слава Богу.

Башева, закрыв дверь на замки, поплелась в спальню, улеглась на разобранную постель (и тут позаботились! – умилилась она) и уснула, счастливая.

Проснулась ночью. Тикали часы на батарейках, и тиканье их было неправильным, нечетким – с подскоком. Это сердило Башеву уже лет двадцать. Но подарок есть подарок.

Башева включила свет и встала. Прошла по квартире, вглядываясь в углы, поднимая глаза к потолку. Ничего ее уже не осталось: рассыпалось, растрескалось, разбилось, перегорело. Всё – подарки. Вот – часы, вот – лампа, вот – стол. В серванте – посуда. Одежда в шкафу – все дареное, от чистого сердца, конечно, дети, внуки, правнуки. Ни один праздник не забывают. Не говоря уж про деньги и продукты – и без праздников приносят, как положено. Заслужила.

Башева вернулась в спальню, но решила проверить, выключила ли свет в туалете. Проверила. Зачем-то, раз уж оказалась поблизости, раскрыла дверь кладовки. И обмерла.

Кладовка оказалась совершенно пуста. Голые полки.

Башева схватилась за голову и закричала.

Медленно осела на пол – не упала только потому, что места в коридоре не хватило для падения – ее тело заполнило пространство между стенами.

Башева просидела в полузабытьи до рассвета.

Наконец откуда-то взялись силы – стала на четвереньки и поползла к телефону – в спальню. Держа в руках трубку, силилась вспомнить, как набирать цифры, на какую кнопку жать, а на какую не жать. Не вспомнила и в отчаянии повалилась ничком на пол.

Она не слышала, как ломали входную дверь, как погружали ее на носилки, как везли в больницу.

Башева пришла в себя в больнице через трое суток и потребовала выписки. Старший сын и невестка, дежурившие у ее постели, замахали руками:

– Да что вы, мама, вам надо подлечиться. Вас в тот раз рано освободили, потому вы и свалились.

Башева бунтовала, не пила лекарства, отказывалась от процедур, ссорилась с соседками по палате. Требовала доставки себя домой.

Родные смирились, написали расписку, что под свою ответственность забирают пациентку.

Новое пришествие Башевы провели тихо, без помпы. Старший сын привез ее на своей машине, кое-как довел до второго этажа и приступил к беседе, отрепетированной заранее:

– Мама, вы уже не девочка. Хорошо, что обошлось, но надо подумать про будущее. Вы не можете оставаться одна. Это у вас явление нервного порядка, мне врачи сказали. Ну что вы разволновались? Мы вас не оставим… Сделаем так: сменяем вашу и нашу квартиры, будем жить вместе.

Башева молчала.

– Что вы молчите? Мы дома провели совещание, все «за». Нужно только ваше согласие…

Башева побагровела и открыла рот:

– Ах, так вам надо мое согласие. Раз такое дело, так я все скажу.

Башева поднялась, правда, со второго раза, и, крепко уцепившись за руку сына, потребовала:

– Пойдем. Раз ты не понимаешь, так пойдем.

В коридоре она распахнула дверцы кладовки и указала пальцем внутрь:

– Кто это сделал? Жена твоя? Или дочки? Или внучки? Или дети твоего брата это сделали? Или его жена, гойка? Или их внуки, гои? Вы меня спросили?

– Да что такое? Мы перед вашим выходом из больницы навели порядок в доме, убирали, мыли, щели в окнах заделывали, чтоб вам не сквозило ничего. У меня радикулит… У жены радикулит.

– Значит, твоя жена, – удовлетворенно кивнула Башева.

– Ну, жена. Зачем вам склянки, они лет сорок тут стояли, пылища, грязь. Вы извините, мама, антисанитария полная. Некоторые банки даже немытые были. Если вам интересно. А вы на тараканов жалуетесь. Мы на помойку выносили – так на нас соседи оглядывались, звякало в мешках. Как алкоголики, честное слово. – Сын робко улыбнулся. – Так мы нарочно в прозрачные пакеты потом складывали, чтоб было видно – не бутылки…

– А ты их наживал? Ты банки эти наживал, я спрашиваю? Там еще мешочки были, много. Целые, между прочим, мешочки…

– Ну, были. Мы в них и складывали.

Башева схватилась за голову, гребешок, которым она собирала волосы, выскочил и упал прямо ей под ноги. Сын нагнулся поднять, но Башева завизжала:

– Не смей! Это мое! Ты сейчас поднимешь – и на помойку понесешь! Я сама подниму! Я на тебя с твоей женой в суд подам. Мнение мое тебе надо? Вот тебе мое мнение: видеть вас не хочу… Никого не хочу! Ничего от вас не хочу! И телефон новый заберите, верните старый – я по нему хоть в похоронную контору смогу позвонить. Новый для меня слишком умный. Я ж глупая, я старая. И это вы рассчитали! Говори, рассчитали?