Бася Соломоновна гордо вскинула голову, и прозрачная капля повисла на кончике ее носа. «Вот именно, я, а не Люся!» Бася Соломоновна с трудом удержалась, чтобы не произнести это вслух.

Назавтра Бася Соломоновна отправилась в Киев. Она хотела поговорить с Люсей.

Люся божилась, что ничего никому «специально» насчет Третьей мировой не рассказывала. Только Фридочке – Вовиной жене. А уж кому Фридочка могла рассказать – дело темное. То есть ясно, что Фрида раззвонила всем. И конечно, своему дяде-зубнику. А у того клиентура ого-го.

Бася и Люся думали, как быть.

В комнату вошел Оврам. Женщины рассказали о Фридочке и ее поведении.

Оврам решил поехать к Фридиному дяде, которого отродясь не видел, и под видом обыкновенного пациента разузнать, что тому известно.

Фридин дядя работал на дому и принимал только по рекомендации. «Свои» со стороны Погребинских никогда у него не лечились и в глаза не видели, так как он брал большие деньги.

Сейчас же Люся позвонила Фриде и попросила адрес дяди для «одного своего хорошего знакомого начальника». Фрида дала.

Через полчаса все втроем – Оврам, Люся и Бася – были в приемной дяди. Оврам держался за щеку и натурально стонал. Его пропустили без очереди.

Через пять минут он выскочил из кабинета и, схватив женщин под руки, выбежал с ними на улицу.

Он рассказал, что только успел намекнуть насчет Третьей мировой, как дядя заорал, вытащил его из кресла и обозвал паникером.

Видно, Вова и с ним провел разъяснительную беседу.

Дело принимало серьезный оборот. Если Вова решился говорить на такую щекотливую тему с Фридиным дядей – опасность и в самом деле нависла над всеми, кто знал про начало Третьей мировой.

Оврам, Люся, Бася приехали домой и стали рассуждать.

Выяснилось, ко всему, что Люся делилась соображениями не только с Фридой. Но и с товарками у себя на обувной фабрике. И в очереди в молочной на Борщаговке. И в мясном магазине на Подоле – как раз хорошую свинину давали, очень уж долго стоять пришлось, не молчать же! И в галантерее на Крещатике. И на Бессарабке. И в больнице, когда сдавала Абрашины анализы. И в сберкассе на Печерске, когда платила за квартиру. И на автобусной остановке в Дарнице. И в метро, не помнит, на какой станции.

Ну и, конечно, Фридочке. Фрида рассказала дяде-зубнику и Вове. Вот и все.

Бася разволновалась. Весь Киев уже знал. И конечно, сам товарищ Шелест[25] в курсе.

Что касается Чернигова, то в тамошнем обкоме партии уж и подавно все было известно, потому что в одном доме с Басей Соломоновной жила теща обкомовского электрика и захаживала к ней за советом по перелицовке. И с ней про Третью мировую Бася, разумеется, беседовала.

А раз так – знали и в Москве. Не станут же такую информацию держать при себе начальники в Чернигове и в Киеве.

Однако информация просачивалась и в другую сторону. В Чернигове, где ввели в строй крупнейший в целой Европе камвольно-суконный комбинат и стояли две авиационные части, безусловно, действовали американские шпионы. Не говоря о том, сколько их обреталось в Киеве. Так что в самой Америке – от своих черниговских и киевских шпионов – наверняка прознали о том, что Бася Соломоновна разгадала планы Третьей мировой.

Но если всем все известно – значит, наши предупреждены и, стало быть, начеку. Так американцы, лишенные преимущества внезапного нападения, рыпнуться не посмеют.

Вины за собой Бася Соломоновна не видела. Обвинить могли только в одном: что она мешает работать ответственным органам, которые и без нее знают, что делать.

Прощаясь с Оврамом и Люсей, Бася Соломоновна кротко проговорила:

– Я все возьму на себя.

Бася Соломоновна решила больше ни с кем не говорить. Раз так вышло и ее язык такой вредный для родственников. Вредный по мизерному, частническому, разумению.

Приехала в Чернигов – и замолчала. Молчала полгода. Только «да», «нет». И таяла как свечка.

Миша и Вера волновались, хоть особо им было некогда – работа, дети.

В начале 1970-го Бася Соломоновна скончалась.

И 22 апреля никто не поблагодарил Басю Соломоновну, пусть и посмертно, за предотвращение Третьей мировой войны.

Все, конечно, помнят, как в Ираке, когда ловили Хусейна, один тамошний крестьянин из берданки подстрелил американский военный вертолет и получил за это кучу денег от Саддама. И стадо баранов в придачу.

Шуму было много. А чего удивляться? Ведь все-таки пуля, все-таки оружие применил. Прицелился, попал – ну и молодец.

А вот другой случай.

В Москве в Шведском тупике жил человек. Имел трех сыновей, дочку и жену. По паспорту он был еврей – Вихнович Самуил Яковлевич. А так – никогда ни в чем еврейском никто его не замечал. Тем более что жена русская. Работал Вихнович на швейной фабрике.

Потом вдруг война. Жена с дочерью уехали в эвакуацию, сыновья пошли на фронт. А Самуил Яковлевич остался. Во-первых, потому что фабрикой руководил, это ответственный пост, а Вихнович в партии состоял. Во-вторых, он за эвакуацию жену осуждал: «Мы тут, в тупике, всю жизнь с тобой прожили. И теперь вы напрасно едете, потому что Москву не сдадут. Наши сыновья-добровольцы на фронте, а вы им недоверие оказываете».

Остался Вихнович на хозяйстве. Но, проживая в большой коммунальной квартире, был не один. Пара старух тоже остались, женщина безмужняя с сынишкой Юрой десяти лет. Так что Самуил Яковлевич оказался под присмотром. Столовались все вместе – в каждой комнате по очереди. В комнатах, а не на кухне – это по настоянию Самуила Яковлевича, чтобы как до войны. Старухи картошечки сварят, супчику. Все продукты вместе складывали. Зашить-заштопать, обстирать – тоже.

И так вышло, что из всей квартиры – только у Самуила Яковлевича сыновья воевали. Их писем, известий с переднего края, квартирное население очень ждало. Читал письма Самуил Яковлевич сначала наедине, у себя, потом у себя же – вслух, для всех. Потом читал Юра, это когда Самуил Яковлевич на работу уходил и старухи оставались одни.

Письма от жены с дочкой приходили чаще, но их Самуил Яковлевич никому не показывал, потому что они общественного значения не имели.

Дежурить на крышу (зажигалки топить или сбрасывать), когда наступала очередь их квартиры, Самуил Яковлевич всегда ходил сам, маму Юркину на крышу не пускал, а старух тем более. Те из дому почти не выходили, только в очередь за хлебом вызывались, имели опыт еще с империалистической.

И вот однажды в такое дежурство, летом, в ночь с 7 на 8 июня 1942 года, Самуил Яковлевич поднимается на крышу, смотрит в небо. Чистое-чистое. Звезды мигают. Вся Москва как на ладони – если вниз и вдаль посмотреть (дом шестиэтажный, крепкий, 1879 года постройки). Правда, темень – светомаскировка, но различить кое-что можно.

Прошло часа два дежурства. Ничего. И тут рев самолета. Прямо над головой Самуила Яковлевича. Как машина подкралась к человеку – непонятно. Но прямо над головой ревет, даже вроде пикирует. В руках у Самуила Яковлевича большой совок – песочный, корзина с песком рядом, ведра с водой, кочерга неподалеку. Он же для зажигалок готовился и настраивался. А здесь самолет.

Надо заметить, что Юра часто без позволения ночью прибегал на крышу. Посмотреть, помочь. Самуил Яковлевич его гнал, но крыша большая, не прогонишь.

В тот самый момент, когда самолет куражился над Самуилом Яковлевичем, Юрка прыгал рядом и показывал язык немецкому асу.

Сколько кружил самолет над их головами – неизвестно. Покружил и дальше полетел. Только тогда Самуил Яковлевич пришел в себя. Совок отбросил, с силой, с грохотом. Руки над собой вскинул, кулаки сжал и прошептал: «Бог Авраама, Исаака, Израиля! Покарай его! Покарай его!»

И в ту же минуту, средь ясного, как говорится, неба, прогремел гром, блеснула молния – прямо огнем полыхнуло.

Юрка вцепился в Самуилов пиджачок, страшно. А Самуил Яковлевич кричит, машет кулаками в сторону улетевшего самолета: «Я проклинаю тебя! Я проклинаю тебя!»