– Вот так, Аркадий Моисеевич. Вот таким путем и образом. Вы только не волнуйтесь. Вы только не волнуйтесь…

Мирра встретила Иосифа хорошо. Стала расспрашивать про Аркадия Моисеевича. Узнав, что тот умер, пожалела о его кончине.

– Ну, Иосиф, ты прямо похоронной командой работаешь. Бедный. Ну что ж, свой долг перед Аркадием Моисеевичем выполнил. Глаза ему закрыл. Не в одиночестве умер человек. Это главное. От сердца скончался?

– Да, от сердца.

– Что ж мне не сообщили? Римма с Исааком убиваются, наверное. Они очень его уважали.

– Исаака не было. Мы с Риммой в последний путь провожали. Римма не захотела тревожить Исаака. У него на работе много неотложных дел. А я теперь свободный от обязательств. Буду снова устраиваться в клуб.

Мирра обрадовалась:

– И очень прекрасно. Мне намекают, что пора бы на пенсию выходить, отдыхать. В связи с тем, что ты вернулся, я, пожалуй, уйду-таки. Займусь наконец домом на полную силу. На участке работы полно. Мы сарайчик снесли, а то из райисполкома интересовались: столько лет не обрабатывается земля, нарушение получается. Грозились отобрать.

Мирра с опаской взглянула на Иосифа.

– Снесли так снесли. Раз по закону не положено, значит, не положено.

По приезде Иосиф сразу не спросил про детей, и Мирра рассказ не завела.

Между тем Эмма готовилась к замужеству. Судьба свела ее с молодым военным, прибывшим по распределению на место службы в Козелец. Мирра одобрила выбор и готовила торжество на тридцать персон в столовой «Хвыля».

Вене оставалось служить полгода. Злате – полгода учиться в библиотечном. Марик и Ева – в школе на «хорошо» и «отлично». Лучше не придумаешь, как все удачно получается.

Иосиф узнал про Эмму в обед и принял факт спокойно. Спросил, когда свадьба. Оказалось, через три дня.

– И сколько они женихались? – спросил Иосиф.

– С месяц. У них любовь с первого взгляда, – гордо ответила Мирра.

– Могли бы и повременить. Проверить чувства.

– Ай, Иосиф! Теперь не проверяют. Павла в другую часть переводят – в Чернобыль, так хотят всё оформить до отъезда. А там и для Эммочки место есть – она узнавала, в медсанчасти. И Веня из армии вернется, там какое-то строительство громадное затевают – надо же ему где-то работать. У нас захолустье стало, работы не найдешь. И Златочка в Чернобыль переберется… И мы с тобой к детям под крыло… Это ж чистый рай! Одна Припять чего стоит! Йося, мне кажется, мы с тобой начнем новую жизнь. Не обижаешься, что я так думаю? Не отвечай, а то я знаю, ты испортишь. Ты молчи, молчи, Йосенька.

Кто прав, кто не виноват, разбирать не буду. Не такие мои годы, чтобы разбирать. Мне семьдесят два, и я в своем уме. Это с днями недели у меня плохо, путаю, а год твердо знаю – 2007-й.

Мне нужно думать о здоровье, как говорится. Но не могу молчать в том смысле, что, конечно, моя дочка свинья. Мне еще, может быть, жить да жить, а она советует оформить завещание, чтобы потом с квартирой не было неожиданностей.

Я ей говорю:

– Какие неожиданности, если ты моя единственная дочь и все тебе будет после того, как я это самое.

А она опять за свое.

Никогда не замечала за ней особенной жадности, а тут просто странно получать такую нетактичную просьбу. Причем у нее с лица не сходила улыбочка отрицательного вида. Если б не эта улыбочка, я б не завелась с пол-оборота.

Ну, допустим, она считает, что я вот-вот это самое. Зачем улыбаться в таком положении? Вот вопрос. А если она думает не про мой последний исход, а что-то другое, менее решительное, так тем более чего рот кривить?

Что касается родственников, то улыбочку моя дочка подцепила у Любы. Не той, которая жена двоюродного Толика, а моей лучшей подруги, которая в свое время была замужем за ленинградским Гутником Яшей – работал на заводе корабельным конструктором. Она на его зарплату и паек каталась как сыр в масле, а с лица не слезала подобная улыбочка.

Я, между прочим, дочку назвала Любой в честь Любки Гутник, потому что желала собственной девочке, чтоб была красота и обеспеченность. Но когда Яши, так ли, сяк ли, не стало, я жестоко себя корила. Только поздно.

Мы у Любы с Яшей в Ленинграде были как раз перед тем, как моей идти в школу. Тогда она на мою идиотку оказала огромное влияние. Моя приняла на себя всю Любкину мину. А Любка в мою влюбилась. В основном потому, что детей у них с Яшей не было. Но тогда они еще надеялись.

Конечно, вскоре все пропало вместе с Яшей. Очень жалко, так как дети у них получились бы прекрасные. По внешности, а не по характеру. Любка – красавица, но подмороженная, неприступная. Хотя я знаю и про развитие знакомства их с Яшей (прямо скажем – сватовства по его заказу, он приехал к родственникам в Чернигов с определенной целью), и про другое мне хорошо известно. Подкаблучник Яша, одним словом.

Меня на похороны не пригласила. Просила по телефону похоронную фотографию – не прореагировала, не телефонный разговор, а когда увидимся лично, то она расскажет. Какое личное общение, если моя идиотка заболела воспалением легких, а потом у мужа Гриши прихватило почки, а потом я сама работу меняла в рамках прежней специальности – переквалифицировалась на лечебный массаж. Как раз в 71-м пошло веяние, и меня выдвинули в нашей детской больнице.

И про Гутника я потом узнала, и про все. Не дай Бог.

К нам в Чернигов, на свою историческую родину, Любка приехала отдохнуть в качестве вдовы.

Моя от нее не отходила ни на шаг.

Однажды заявляет:

– Мамочка, какая тетя Люба необычная.

Спрашиваю смехом:

– А я обычная, что ли?

– Обычная, мамочка. Тетя Люба на каблуках, а у тебя туфли всегда какие попало.

Надо ж сказать! Каблуки ей приятней родной матери. Хотя – ребенок, ей в глаза бросается все внешнее. А без меня неизвестно, как Любка продолжала б свою жизнь дальше. Яшины деньги расплылись, а Любка ни дня нигде не работала и ничего в жизни уметь не собиралась. Я ей от чистого сердца предложила: «Иди учись массажу».

Медицинского образования у Любки не было, медучилище бросила (я ее тянула, на экзаменах и зачетах всегда подсказывала, как старшая и более усидчивая). Она и пошла на косметический. Ну а в Ленинграде не то, что у нас, там богатых дамочек много, и Любка стала хорошо зарабатывать.

Я ей не звонила, потому что почему я первая?

Со временем Любка возобновила себя со мной. Но уже не то. Я много чего узнала, что на голову не налезет. И ездила к ней, ой, ездила! А как не ездить, если умоляют?

Разве я такую улыбку заслужила?

Всю жизнь работала, спасала чужих детей. Без меня они б продолжали существовать косые-кривые. А у меня из-под рук выходили почти здоровенькие, с незначительными дефектами, но по сравнению это уже являлось счастьем, и родители меня благодарили.

А что Любка? Красоту наводила своим бездельницам, потому что какая рабочая женщина пойдет в салон лежать без дела.

Она, конечно, думала, что без пары не останется. Что ее тут же подберет какой-нибудь капитан дальнего следования. Нет, Любочка, дорогая!

У Любки в голове, кроме насмешки, никогда ничего не свистело.

Мы учились в школе, так она торчала у нас в доме, потому что у них вечный бардак и есть не сготовлено. Любка ни за холодную воду, вся в свою мамочку. У нас тоже не густо, но бабушка Фейга из одной курицы могла выкроить четыре ножки и пять крылышек и еще шейку начинить, не говоря про бульон с клецками.

Любка насчет еврейства была странная. Меня просвещала:

– У тебя и бабушка живая, а ты ничего про нашу национальность не знаешь. Ты бабушку спрашивай, или я с ней буду вести разговоры на эту тему, а ты записывай. Я, например, горжусь, что еврейка.

Ей хорошо гордиться, с такой красотой. А я кроме того, что считалась даже несимпатичной, да еще еврейка. Мне эту тему развивать было ни к чему.

С Яшей она что сделала?

Он слабохарактерный, а вместо поддержки получал другое. И потому не выдержал напряжения. Я думала, он погиб на испытаниях как герой, а он сам себя лишил жизни. Вот и вся Любкина военная тайна.