Капитан приказал немедленно покинуть помещение, потому что нас могли из любой двери забросать гранатами. Мы же гранат .не имели.

Немцы, видимо, были ошеломлены нашим вторжением. Откуда-то из глубины подвала доносился топот и крики. Наш маленький отряд медленно подымался по лестнице. Замыкающим был я.

Забыл сказать, что помещение было ярко освещено электричеством; где-то слышался работающий движок.

Внезапно крики и тапот приблизились. Я увидел, как изо всех дверей начали выбегать пьяные немцы. Вместе со мною несколько бойцов ударили по ним из автоматов. Немцы завопили. Некоторые упали, остальные скрылись в подвале.

Мы вышли во двор. Раненого капитана заменил старший лейтенант. Решено было в последний раз предложить немцам сдаться. Эту миссию взял на себя один из пленных. Но не успел он войти в подвал, как раздалась автоматная очередь, й мы больше не увидели парламентёра.

Решение с нашей стороны последовало немедленно. По приказанию старшего лейтенанта мы помогли расчёту подкатить орудие, жерло пушки направили в угол здания под самый фундамент. Старший лейтенант подал команду:

– Бронебойным… 5 снарядов… беглый… Огонь!

Выстрелы последовали один за другим.

Голос орудия сразу отрезвил немцев. На лестнице с поднятыми руками показался комендант гарнизона – майор – в сопровождении всей своей пьяной оравы. Приём пленных начался.

Видя, что товарищи уже не нуждаются в нашей помощи, мы отправились на свою батарею.

С Великих Лук я воевал с двумя сынками-бойцами Галкиным и Грушевым. Они называли меня отцом, а я их – сынками, потому что это были ещё молодые ребята, рождения 1920 года. А я хотя тоже ещё не старик, но в 1920 году уже воевал на Кавказе. Не думал я, что в Берлине придётся мне вспоминать, как в гражданскую войну на Кавказе по верёвке перебирался с одной скалы на другую. Пригодилась мне эта сноровка в Берлине, не будь её, не раз бы закружилась у меня голова и когда-нибудь да полетел бы в пропасть…

Я со своими сынками в Берлине обеспечивал связь командиру дивизиона капитану Минаеву, который находился всегда на наблюдательном пункте в боевых порядках пехоты. Мы продвигались через Мальхов, Хайнерсдорф, Панков, а дальше уже разными "штрассами" и "плацами", которые я не стал запоминать. Сначала сынки всё спрашивали меня:

– Почему это, отец, большой город, а крыши черепичные и стены все – голый кирпич, мрачные.

Они не понимали, почему у немцев такой стиль архитектуры, и я им объяснял, что стиль архитектуры зависит от характера народа: мрачный народ, и мрачная у него архитектура. Потом архитектуру мы уже не замечали, потому что пришлось воевать в подвалах, под землёй. По улице не протянешь линии – завалена вся разрушенными домами, где окно уцелело – из него стреляют в спину, а если и проползёшь – сейчас же назад возвращайся, сращивай провод, его уже перебила пуля или осколок. Мы сразу нырнули в подвалы. Там тогда всё немцы цивильные сидели, женщины и дети. Столько их налезло в подвалы, что ступить негде было. Но когда мы проталкивались со своими катушками, эти цивильные немцы старались посторониться.

В первые же дни боёв в Берлине кто-то из нашего брата, из связистов, заметил на стенах какого-то подвального помещения таинственный знак, сделанный белой краской, – круг и в нём крест. Пробили у этого знака стену, и оказалось, что тут подземный ход в соседний дом. В подвале соседнего дома стали искать такой же знак и нашли. Все подвальные помещения соединялись друг с другом подземными ходами. Не знаю, для чего немцы их устроили, но нам они очень пригодились для проведения линий связи вдоль улиц. А если надо было провести линии через улицу, мы искали во дворе канализационный люк и проводили линию по трубе.

Однако не на каждом дворе был люк. Однажды надо было нам перебросить провод через переулок, который простреливался с двух сторон. Во дворе люка не нашли, но я увидел пожарную лестницу, висевшую на стене дома, и подумал, что она может заменить нам канализационную трубу. Грушевой остался у аппарата, а я с Галкиным стали втаскивать лестницу на крышу. Лестница была очень большая, вдвоём нам сладить с этим делом не удалось. Тогда мы позвали своих разведчиков и с их помощью втащили лестницу на крышу, привязали к последней перекладине верёвку и, поддерживая за верёвку, перекинули лестницу через переулок на крышу соседнего дома. Получился у нас навесной мост. Я переполз по нему, за мной мои сынки, а за ними дивизионная разведка во главе с лейтенантом Карбашъяном. Немцы всё свое внимание направили вдоль улицы, вверх никто из фрицев не догадался взглянуть. Мы над их головами благополучно перебрались с проводом и аппаратом через переулок. Нд крыше соседнего дома мы быстро разобрали черепицу, устроили на чердаке наблюдательный пункт, и я сейчас же начал передавать по проводу команды Карбашьяна на батарею. Немцы заметили наш воздушный мост, когда мины уже летели через крышу в их траншеи, вырытые в саду. Они открыли по лестнице артиллерийский огонь, сбили её, но провод уцелел, а мост нам уже и не нужен был.

Потом мы не раз ещё перебирались так через переулки и наводили линии по крышам домов. Бывало, в нижних этажах немцы сидят, а мы с разведчиками взбираемся по пожарной лестнице на чердак и тянем за собой провод. Внизу бой идёт, а мы лазим по крышам, корректируя огонь своих миномётных батарей. Тут моим сынкам снова очень не понравилась немецкая архитектура, особенно остроконечные крыши, по которым лазить труднее, чем на Кавказе по скалам.

Навсегда останется в моей памяти день 23 апреля, день, когда мы вступили в Берлин. Город пылал. Рушились горящие здания, В воздухе проносились огромные головешки. Наступила ночь, но мы едва заметили это. Всё было озарено пламенем пожаров и окутано густым дымом.

Узкие берлинские улицы были усыпаны грудами кирпича, обломками мебели, среди них валялись вражеские трупы.

Штаб, который обслуживала наша радиостанция, двигался метрах в 600-800 от передовой. Радиостанция, смонтированная на автомашине, шла с командным пунктом, менявшим по нескольку улиц в сутки. Радисты при каждой такой смене должны были дать сигнал – "связь кончаю", свернуть радиостанцию, чтобы вскоре, по приезде на новое место, развернуться и начать восстанавливать потерянную на время переезда связь с корреспондентом, который в этот момент, быть может, сам переезжает из горящего дома…

Такое напряжение продолжалось все дни штурма. Несколько суток кряду мы не спали – сон стал недосягаемей роскошью. Но о себе никто не думал. Беспокоились только о связи. Приходилось преодолевать, казалось, непреодолимые трудности, чтобы сберечь рацию.

Приезжая на новое месторасположение, первым долгом бросаешься искать укрытие для радиостанции. Более или менее надёжно укрыть ее от осколков, пуль и огня можно только в подворотнях или в достаточно просторных вестибюлях зданий. Подыскав подходящую по ширине и высоте подворотню, мы вгоняли машину и развёртывали радиостанцию. Антенна ещё только укреплялась наверху дома, а дежурный радист, включив питание, уже вслушивался в эфир.

Улицы кишели автомашинами и танками, и от работы моторов в наушниках стоял неистовый треск. Но острый слух опытного радиста всё-таки улавливал среди этого сплошного шума, усугубляемого работой тысяч радиостанций, слабый писк своего корреспондента.

Надо было видеть, с каким напряжением сидел в такие минуты радист с наушниками и какой радостной улыбкой озарялось его лицо, когда ему удавалось поймать "уходящую" волну. Казалось, что вся жизнь твоя зависит от этих едва слышимых звуков. Впрочем, это недалеко от истины. Ведь порой жизнь не только радиста, жизнь тысяч таких же, как и он, солдат зависит от точности приёма нескольких цифровых групп.