Я пожимаю плечами.

— Не хотел, чтобы ты переживала, — беру ее за подбородок, приподнимаю лицо и тянусь за поцелуем.

Скарлетт отстраняется.

— Я еще не почистила зубы.

— Мне плевать. Ничто не помешает мне тебя поцеловать, маленькая моя.

Я прижимаю губы к ее губам, целую долго и настойчиво, врываюсь языком так же уверенно, как врываюсь в ее сладкое тело.

Скарлетт удовлетворенно мурлычет.

— Ты хорошо целуешься, — говорит она.

— Мне приходится, чтобы не отставать от тебя. Теперь допивай кофе, а я приготовлю завтрак.

Ее живот урчит в точности к слову, и она прикрывает его ладонью.

— Ты не пойдешь со мной в душ? — она театрально дуется.

— Если пойду, мы снова займемся сексом.

Скарлетта закатывает глаза.

— Ну да, не хотелось бы заставлять тебя терпеть то, что тебе совсем не понравится.

Я легко тяну ее за волосы и прикусываю губу.

— Не хочу тебе навредить, чертенок. Ты и так сегодня будешь ходить еле-еле, если я снова превращусь в озверевшего самца.

Она ставит чашку, потягивается, и одеяло сползает к ее талии. Мой взгляд сам падает на грудь, и я провожу костяшками по розовому соску.

— Но ты же и есть озверевший самец, — довольно улыбается она.

Я рычу и накидываю ей одеяло на голову, вызывая взрыв смеха.

Глава 18

Скарлетт

Я выхожу из душа и вытираюсь, натягиваю домашние штаны и футболку, которые Коннор оставил для меня. Прежде чем надеть футболку, не могу удержаться и рассматриваю следы, которые он оставил на мне. Варварство, конечно, но мне это нравится, потому что он — мой варвар. Точно так же, как мне понравилось, когда он сказал, что собирается сделать меня матерью. Меня бросает в жар от этого воспоминания, и я быстро натягиваю футболку.

Выйдя из ванной, беру телефон и созваниваюсь с семьей, сообщив, что жива-здорова, и что Коннор отвезет меня домой, как только расчистят дороги. Сиенна рассказывает, что Люк вчера успел добраться до гостиницы до того, как снегопад стал совсем непролазным.

— Так, я слышал, что ты встречаешься с Коннором Хейсом? — спрашивает Люк, когда Сиенна передает ему телефон. — Мне надо с ним подраться?

Я хмурюсь на свое отражение в зеркале комода. На поверхности всякая мелочь: наполовину пустой флакон одеколона, кошелек Коннора, пара канадских монет, пятидолларовая купюра, его часы.

— Ты хоть раз в жизни с кем-нибудь дрался? — спрашиваю я.

Люк умолкает на секунду.

— Я хотел предложить это, как брат. Но, знаешь, могу просто постоять рядом и подержать твои сережки, пока ты будешь драться сама.

— Спасибо, Люк. Я это ценю, — смеюсь.

Вешаю трубку и открываю ящик комода, ища носки. Нахожу их в третьем, и когда беру верхнюю пару, замечаю среди сложенных вещей синюю коробочку. Сердце будто падает вниз. Коробочка маленькая, явно с украшением — серьги… или кольцо.

Не надо туда заглядывать.

Я до конца не понимаю, что чувствую по поводу примирения с Коннором. Но, наверное, готова его простить, понимая теперь, что он меня не бросал по своему желанию. Эта мысль смягчает ту боль, что жгла меня последние полтора года.

И, раз я, похоже, мазохистка, все же беру коробочку и открываю. Внутри сверкает прекрасное кольцо с камнем-маркиз. Сглатываю, рука тянется примерить, но я поступаю разумно: закрываю коробочку, кладу туда, где она лежала, и задвигаю ящик.

Думать о свадьбе еще слишком рано. Вчера — дети. Сегодня — брак. Завтра я решу переехать в Сильверпайн. Теоретически, работать я могу откуда угодно, но жить в Сильверпайне… Нет. Маленькие городки — это не мое.

Выхожу из комнаты и замираю на пороге, рот сам раскрывается от удивления.

Коннор украсил дом к Рождеству.

Гирлянды свисают с перил. Спускаясь по лестнице, замечаю огоньки и ветки над камином. Растение у окна исчезло, а на его месте стоит рождественская елка, украшенная до совершенства. Арочный вход в гостиную увешан огоньками. Посреди арки висит омела.

— Маленькая моя.

Я оборачиваюсь. Коннор стоит у входа на кухню, руки в карманах домашних штанов.

— Зачем?

— Ради кого-то другого я бы этого не делал. Ты — единственная, с кем я хочу встречать праздники.

Мне хочется расплакаться, хоть и пытаюсь сдержаться. Коннор осторожно подходит, словно опасается, что я сейчас взорвусь. Он обнимает меня, и я прижимаюсь к нему, вдыхая его чистый запах.

Не верится, что он сделал это ради меня. Не верится, что он разобрался со всей свадебной путаницей, которую устроил этот город. Хотя должна бы верить — Коннор всегда умел все брать на себя.

— Когда ты проснулся? — спрашиваю.

— Около шести.

Я отстраняюсь, смотрю ему в глаза.

— Ты хочешь сказать, что я плохо занимаюсь сексом, Конни? Потому что вчера двое людей занимались бешеным сексом всю ночь, и только один из них сегодня едва жив.

— Не переживай, маленькая. Твой озверевший самец еще сутки будет отходить.

— Говори что хочешь, но если я сейчас предложу, ты не откажешься.

Коннор смеется.

— Я же не мертвый, чертенок.

Он хочет на тебе жениться, шепчет мне внутренний голос.

Коннор берет меня за руку и ведет на кухню. Он приготовил нам поздний завтрак: панкейки, бекон и яйца. Мы садимся за стол.

— Ты здесь вырос? В этом доме, имею в виду, — спрашиваю я, оглядывая кухню.

Она современная: кремовые столешницы, шкафчики нежно-салатового цвета, новая техника. Светлые стены, много дневного света из окон и двери во двор.

— Мы жили в городе, пока были живы родители, — говорит Коннор. Каждый раз, когда он говорит о них, в его глазах появляется грусть. Прошло уже много лет, но, наверное, такое не проходит. Я и представить не могу жизнь без своих родителей. — После их смерти мы с братьями переехали сюда, к деду.

— Какой он был? — спрашиваю я.

Взгляд Коннора уходит куда-то далеко.

— Строгий. Иногда жесткий. С ним было непросто. Старой закалки. Он считал, что настоящий мужчина — тот, кто берет ответственность и не жалуется. И не сбегает.

Он поднимает глаза на меня.

— Он считал мою карьеру в НХЛ попыткой сбежать от своих обязанностей. А мои обязанности, по его мнению, — это семья и ранчо Сидер Крик. Поэтому он и оставил его мне, и сделал меня распорядителем фондов братьев. Чтобы я никогда не смог сбежать отсюда, — говорит Коннор.

Я откидываюсь на спинку стула. Судя по тому, как о нем говорили Марион и остальные жители городка, я ожидала от деда Коннора чуть ли не святости. Наверное, он был хорошим человеком. Но человеком, который видел мир только так, как считал правильным, и не допускал других точек зрения.

— А братья? — спрашиваю я.

Коннор коротко, зло смеется.

— Я даже не знаю, где они. Финн слишком занят вечеринками, а Уайатт ненавидит семью и не мог дождаться момента, когда уедет достаточно далеко. Финн, конечно, вернется, когда наскучит и закончатся деньги. Должно случиться со дня на день.

— А твои майки в лодже? Ханна сказала, что их повесил твой дед, — говорю я. Если он ненавидел карьеру Коннора, зачем же вешать форму?

Коннор качает головой.

— Их подарили ему в городском совете в обмен на услугу, которую он для них сделал. Он был обязан повесить их на видное место.

Мне становится тяжело. Я ненавижу, что Коннор застрял здесь с обязанностями, которые ему не нужны. Ненавижу, что родной дед видел в его карьере побег, а не повод для гордости.

— Ничего не смыслю в хоккее, но я так горжусь тобой, Коннор, — говорю я. — Ты делал то, что любил, и делал это блестяще. — Накрываю его руку своей. — Тебе есть чем гордиться, детка.

Он берет мою ладонь, подносит к губам и целует тыльную сторону. В его глазах темнота чуть отступает. Я понимаю: ему нужно было это услышать. Каждому нужно знать, что им гордятся, а Коннору, кажется, никто никогда не говорил таких слов.

— Ты все это воспринимаешь на удивление спокойно, — говорит он, когда мы поднимаемся со стола, чтобы убрать тарелки.