Но я не помню, правда не помню, чтобы Вадим пытался как-то меня задержать.

Или… пытался?

Я сглатываю, вдруг осознавая, что в тот момент была так зациклена на своих эмоциях, что почти не помню, что же в этот момент делал он. И после этого откровения поднять на него взгляд становится максимально сложно. Он наверняка считывает и это, потому что резко поддевает пальцами мой подбородок, вынуждая смотреть вверх — только на него, только в его линчующие меня синие глаза.

— А во второй, Крис, я прилетел к тебе с другого конца света, блять, просто надеясь, что ты уже успокоилась и хотя бы попытаешься меня выслушать. — Его голос звук за звуком срезает с меня тонкие пласты кожи, обнажая болезненно натянутые нервы. — Но куда там, ты даже трусы потеряла, так торопилась на свидание. О чем мне было с тобой говорить после этого? О погоде?

Чувствую себя оплеванной. Но не им. Не знаю кем — просто именно так это ощущается.

— Это было не свидание, — правда о том дне сейчас кажется еще более унизительной. — Просто… ужин и все.

— Но ты сделала все возможное, чтобы твои планы на вечер выглядели более, чем очевидными. — Хмурится, хотя голос становится тише. — Решила поиграть в роковуху. Типа, я должен был ломануться за тобой как лось, начать рвать волосы на жопе и умолять вернуться? Малыш, я не спермотоксикозный подросток. Мне почти сорок лет, я за бабами не бегаю уже очень давно. Не потому что дохуя гордый, а потому что меня от таких догонялок тупо тошнит.

Я дергаю головой, слишком энергично, боясь, что он не отпустит, но Вадим тут же убирает руку и сует ее в карман. Шаг назад, увеличивая пространство между нами — ненамного, но оно ощущается как пропасть.

И мне вдруг становится невыносимо холодно.

Только осознание, как жалко буду выглядеть, не дает инстинктивно обхватить себя руками.

— Я имею право на личную жизнь. — «Господи. Кристина, что ты несешь, остановись!» — Ты не сильно долго страдал в одиночестве, когда вышвырнул меня из своей. Как поживает Безобразная Лиза? Уже снова греет тебе постель? Она вообще в курсе, что на тебя тут вообще-то целое сафари объявили?

— У меня никого нет! — рявкает он. — Никого, блять! Ни одной женщины! С тех пор, как ты вернулась! Я один! Слышишь?! Абсолютно, сука, один! Но я устал это доказывать, потому что ты все равно слышишь только себя. Не важно, блять, что говорю я, главное — кино в твоей голове.

Только сейчас я обращаю внимание, что на его лице проступает боль.

Впервые.

Ему действительно… больно.

Пробую потянуться навстречу, но Вадим ведет головой — резко, как будто предупреждая, что его сейчас лучше не трогать.

Я начинаю яростно растирать плечи, скользя взглядом вокруг, только бы не смотреть на него. Не сразу доходит, почему вдруг становится тепло — это Авдеев накинул мне на плечи свой пиджак и снова отошел, на этот раз так, чтобы я точно не могла до него дотронуться.

Он смотрит на меня. Долго. Пристально. Боль в его взгляде гаснет, уступая место чему-то другому — горькому и как будто невыносимому даже для этого «железного человека».

— Я приехал к тебе с кольцом, Кристина.

Тишина.

Она падает на меня, как лавина, погребая под собой.

Сердце останавливается.

Кольцо? Какое, к черту, кольцо?

— Я… — Вадим проводит рукой по волосам. — Подумал… что меня заебала вся эта херня между нами. Ты мать моего сына, ты отличная мать, я бы не желал никого лучше на эту роль. Мы отлично провели Рождество. И делить Марка нам с каждый днем все сложнее и сложнее. Я подумал… что, может быть, хватит уже? Что у нас может получится что-то нормальное.

Мир вокруг меня расшатывается так быстро, что я не успеваю ничего предпринять, когда он стремительно рушится, словно карточный домик… Превращается в пыль. Все мои обиды, ревность, злость, попытки достать из него хоть что-нибудь — все это кажется ужасно незначительным и непоправимо глупым перед лицом этой страшной, чудовищной ошибки.

— Авдеев… какое к черту… кольцо? — И я снова говорю совсем не то, что собиралась. — Ты же это сейчас придумал, чтобы сделать мне больно?

Он горько, беззвучно усмехается.

— Ясно, малыш.

Отворачивается. Идет к машине. На этот раз — энергично, как будто нарочно, чтобы я не успела угнаться.

Но я все равно не бегу — не потому что не хочу.

Просто ноги примерзли к земле.

Ты правда приехал ко мне с кольцом, Тай?! Это — правда?!

И я понимаю, что если сейчас ничего не скажу и позволю ему уехать вот так, то… все закончится. Мы будем видеться, писать друг другу, обсуждать вопросы по сыну, но это уже никогда-никогда не будем «мы».

— Я же люблю тебя, — говорю так тихо, что сама не слышу своих слов. Слезы текут по щекам, смешиваясь с тающим снегом, размазывая тушь. Мне плевать, как я выгляжу. Мне плевать на все.

И он тоже, конечно, не слышит. Открывает дверь «Бентли».

— Я люблю тебя! — ору. Отчаянно. Безнадежно. Выворачивая душу наизнанку. — Я тебя очень сильно люблю, чертов ты мудак!

Вадим останавливается, его плечи напрягаются.

Голова еле заметно дергается в мою сторону, но на этот раз он на меня уже не смотрит — только куда-то в сторону.

— Я тоже тебя люблю, Крис, — говорит спокойно и очень честно, и от этих слов у меня перехватывает дыхание. Воздух становится таким плотным, что невозможно вдохнуть. — Но я реально заебался, малыш.

Садится в машину, заводит мотор. Мягкий рокот двигателя разрывает тишину.

Машина растворяется в снежной мгле, оставляя меня одну посреди заснеженной площади — с разорванным в клочья сердцем и бьющимся в голове: «Я тоже…»

А снег продолжает падать, как нарочно заглушая звуки и скрывая следы, и мне хочется проклясть его за то, что спустя пару полчаса от машины Авдеева уже не останется и следа. И а как будто — от его слов тоже. А боюсь, что больше не смогу верить своей памяти, которая держится за его чертово «Я тоже…» с остервенением бульдога.

Холод пробирает до костей, я плотнее кутаюсь в авдеевский пиджак. Опускаю нос в воротник, вдыхаю ртом, ловя запах, но даже он сейчас против меня, потому что на языке ощущается горьким: «Да ну, ты снова все себе придумала. Крис, навоображала — это же Его Грёбаное Величество, он никогда бы не сказал, что любит… вот так».

Но в ушах все-таки звенит его сказанное так спокойно: «Я тоже тебя люблю, Крис… но я реально заебался».

Его признание ощущается вбитым в мое сердце гвоздем — больно и сладко одновременно.

Ты меня любишь, но больше не хочешь ничего с этим делать? Или устал меня любить? Господи, Тай, да почему же просто нельзя сказать, что любишь, без всяких «но»!

Я смахиваю застывающие на щеках слезы.

И сука внутри дергает плечами. Видимо, решила меня добить, потому что одно за другим начинает подбрасывать все, что я делала: как убегала, как обрывала его попытки поговорить, как устраивала сцены на ровном месте, требовала, требовала — и ничего не давала взамен. Как сама ни разу толком не сказала ему, что люблю и как мне жаль, что…

Осознание падает на плечи неподъемным грузом собственной ответственности. И заставляет истерично смеяться, потому что в большинстве случаев, когда я все портила, достаточно было просто минутку помолчать — и дать сказать ему. И… все!

Достаточно было просто не накручивать, не надумывать, а просто, блять, включить мозг!

Понятия не имею, сколько я вот так стою: минуту или вечность, разница не ощущается. Время словно остановилось, сжалось до моей лично трагедии. Когда разворачиваюсь к Оперному, он выглядит нереальной картонной декорацией, а огни внутри расплываются в слезах, превращаясь в размытые акварельные пятна.

Нужно как-то пройти в зал, снова оказаться среди людей и делать вид, что ничего не произошло. Улыбаться Арику, изображая восторг, хотя внутри я уже медленно горю на собственноручно сложенном кострище и, кажется, с каждой минутой жар от сожаления становится все сильнее.

Слава богу, ноги несут меня сами, на автопилоте. Иду сквозь гудящую толпу, звон бокалов и смех, чувствуя себя призраком, который отчаянно маскируется под разноцветную мишуру вокруг, чтобы не привлекать внимания. Нахожу Арика там же, где оставила. Он стоит один, у колонны, и смотрит на меня. В глазах — тихий вал невысказанных вопросов, но когда становлюсь рядом — он не задает ни одного. Просто вопросительно ждет.