Сердце сжимается, посылает по венам маленькие петарды, которые взрываются миллиардами розового глиттера.

— Марку скоро есть. — Его голос снова становится ровным, почти деловым. — Я покормлю его, а ты переодевайся и спускайся вниз. Мы со Стасей будем делать имбирные пряники. Можешь присоединиться. Если хочешь.

Он забирает Марика и уходит, оставив меня самостоятельно поджариваться на огне из кучу эмоций, ни одну из которых я до конца так и не понимаю.

Я еще с минуту стою в оглушающей тишине его гардеробной, вдыхая запах силы и порядка, и чувствую, как последняя из моих тщательно выстроенных баррикад, та, что была сложена из гордости и обиды, рассыпается как песочная фигурка.

Он, блин, ее не выбросил. Он ее сохранил, вон даже склеил.

Я изо всех сил стараюсь не придавать этому слишком уж большого значения, но поздно — чувствую, что даже как следует на него теперь разозлиться не смогу, потому что буду все время представлять, как эти здоровенные ручищи трепетно склеивали два куска кривой глины.

Его спальня больше не кажется мне чужой и холодной. Теперь она похожа на большущую шкатулку с секретом, и я точно обязательно суну свой любопытный нос в каждый ее угол.

Заглядываю в смежную детскую, и сердце сжимается от нежности. Комната — само совершенство, продуманная до мелочей и очень в стиле Вадима, но в ней уже есть душа. На стенах, рядом с дорогими дизайнерскими полками, висят приклеенные на скотч рисунки Стаси — кривые, трогательные изображения странных животных с приветствиями для брата. На комоде, рядом со стерилизатором — целая армия ее же игрушек, отданных на временное пользование.

Начинаю раскладывать вещи Марка из сумки и тут же понимаю всю комичность ситуации. В ящиках комода уже лежит все, что только может понадобиться младенцу на ближайший год. Стопки идеально сложенных бодиков, кашемировые костюмчики, пинетки, носочки. Целый арсенал бутылочек, сосок, присыпок и кремов. Можно было запросто ехать вообще с пустыми руками. Я помню, что Вадим предупреждал, что у него готова комната и все необходимое, но в моем воображении все это выглядело как-то иначе. Даже не знаю почему. Но сейчас это больше не злит. Наоборот, по телу разливается странное, теплое чувство защищенности.

В этом ты весь, да, Тай? Свое защищаешь и опекаешь, за свое загрызешь?

Быстро переодеваюсь в мягкие кашемировые брюки и свободный джемпер, который привезла с собой. Собираю волосы в небрежный пучок, оставляя у лица несколько свободных прядей и, собравшись с духом, спускаюсь вниз.

Голоса доносятся с кухни, я иду на звук, стараясь ступать как можно тише. Хочется на мгновение замереть у дверного проема, подслушать и уловить атмосферу, в которую предстоит войти. Но моим планам не суждено сбыться. Не успеваю сделать и пары шагов по коридору, как из кухни вылетает серая пуля замедленного действия — Зевс. Несется навстречу, радостно хрюкая, и начинает крутиться у моих ног, требуя внимания.

Операция «невидимка» с треском провалена.

Заглядываю внутрь кухни. Она огромная, залитая светом, вся из стали и темного дерева. В центре — большой остров, за которым, как два полководца над картой военных действий, склонились Вадим и Стася. Перед ними — мука, формочки, специи, и планшет, на котором открыт какой-то сложный рецепт выпечки.

Рядом в качельке (точно такой же, как и у меня) спит Марик. Судя по виду — сытый и абсолютно довольный.

Стася, увидев меня, мгновенно хмурится, ее маленькое личико становится точной копией отцовского в моменты крайнего недовольства — мое появление здесь ее явно не радует. Она бросает на меня быстрый, колючий взгляд, открывает рот, чтобы что-то сказать, но, наткнувшись на предупреждающий взгляд Вадима, захлопывает его и снова утыкается в планшет.

Тишина затягивается, становится почти осязаемой.

Что, блин, мне делать? Спасаться бегством или рискнуть идти в атаку на явно превосходящие силы противника?

— Мы тут решили устроить диверсию на кухне, — первым заговаривает Вадим. — Стася нашла рецепт каких-то аутентичных нюрнбергских пряников. Я, если честно, и слова-то такого не знал.

Он стоит, прислонившись бедром к кухонному острову, засунув руки в карманы брюк. На нем — простая черная футболка, черные спортивные штаны и… фартук. Простой, с оборкой внизу и принтом из разноцветных котиков. Я инстинктивно тянусь к карману за телефоном, но в последний момент вспоминаю, что рядом его личный маленький цербер, и решаю не рисковать.

— Пап, там нужен кардамон, — говорит Стася, не отрываясь от экрана. Возможно, я придаю своей особе слишком большое значение, но кажется, дочка Авдеева нарочно так делает, чтобы подчеркнуть свое решение меня игнорировать. — И свежий имбирь. Потрешь?

— Конечно, шеф, — усмехается Вадим.

Я стою на пороге, чувствуя себя пятым колесом. Что мне делать? Уйти? Остаться? Предложить помощь и выставить себя полной идиоткой, потому что я в жизни не пекла ничего сложнее… Короче, вообще ничего не пекла.

— Можешь помочь нам, если хочешь, — Вадим кивает на миску с мукой.

— А она дом не сожжет, пап? — спрашивает Стася.

Я мысленно поджимаю губы, но не сильно удивляюсь — была готова к чему-то такому еще до того, как переступила порог этого дома.

— Станислава, ты ведешь себя не вежливо, — чуть-чуть строго говорит Авдеев. — Как маленькая.

Мне кажется, это какой-то их особенный код, потому что сразу после упоминания о возрасте, девочка тут же подтягивается, пару секунд медлит, а потом все-таки поворачивает голову в мою сторону.

Мы смотрим друг на друга.

Я все еще понятия не имею, как вести себя с детьми, особенно — когда они враждебно настроенные маленькие гении, поэтому на всякий случай веду себя как обычно. Лебезить и ходить перед ней на задних лапках я точно не буду.

— Ты точно ничего не испортишь? — На этот раз Стася обращается напрямую ко мне.

— Постараюсь, — отвечаю, делая шаг ближе. И позволяю себе маленькую ироничную улыбку. — Но ничего не могу гарантировать.

Она тут же закатывает глаза, но все-таки больше не протестует.

Следующий час мы проводим в странном, почти молчаливом взаимодействии. Это похоже на сложный, беззвучный танец, где каждый знает свою партию. Вадим руководит процессом. Он делает все легко, уверенно, его большие, сильные руки, которые я привыкла видеть подписывающими многомиллионные контракты, сейчас ловко раскатывают тесто, смешивают специи, вырезают фигурки. Стася — его правая рука и мозг операции. Она сверяется с рецептом на планшете, командует, подает нужные ингредиенты и с важным видом комментирует каждый шаг.

А я… я на подхвате. Чувствую себя неуклюжей и бесполезной. Но Вадим, как будто читая мои мысли, постоянно находит для меня какую-то простую, но важную работу. Подать корицу. Взбить яйцо. Разложить на противне пергамент. Он делает это так естественно и ненавязчиво, что я постепенно расслабляюсь. В конце концов, мне даже доверяют вырезать пару фигурок. Авдеев — как громоотвод, принимающий на себя все напряжение, которое искрит между мной и его дочерью. Мы не говорим ни о чем, кроме пряников, но в этом общем, созидательном процессе есть что-то… правильное. В уме вертится слово «семейное», но я старательно гоню его от себя мокрыми тряпками — мы не семья, никогда не были и не будем. На предательницах не женятся, даже если они родили желанного наследника. С ними взаимодействуют — цивилизованно, и на том спасибо.

Когда последняя партия печенья отправляется в духовку, и по кухне плывет густой, пряный аромат Рождества, тишину разрывает тонкий, требовательный плач.

Я реагирую первой. Материнский инстинкт срабатывает быстрее скорости света. Я срываюсь с места и в два рывка оказываюсь возле качельки. Слышу за спиной шаги Вадима, но все равно его опережаю.

Подхватываю Марка на руки, прижимаю к себе, вдыхая его родной теплый запах.

— Тихо, мой хороший, тихо, — шепчу, качая его с осторожностью. — Мама здесь.

Он постепенно успокаивается, утыкается носиком мне в шею. Поворачиваюсь — и натыкаюсь на стоящих рядом Вадима и Стасю. На детском хмуром личике— неприкрытая ревность. Она смотрит на то, как я держу ее брата, и в ее глазах полыхает огонь.