Ты назвал меня Крис, Тай, ты знаешь? Ты меня так с того проклятого дня не называл.

— Я здесь, Кристина. — Наклоняется, на секунду прижимается губами к моей макушке. — Я никуда не уйду. Хочешь?

— Очень-очень, — отвечаю без заминки. Какой же я была дурой, когда орала ему, что никто мне не нужен! Какой бесконечной дурой, боже.

— Значит, сейчас тебе придется меня слушаться, хорошо? — В ответ на мой утвердительный кивок, мягко, но уверенно разжимает мои пальцы, освобождаясь из мертвой хватки. — Я на минуту — возьму твою одежду и заберу сумку. Что принести?

На языке вертится: «Что-то такое, в чем я буду симпатично смотреться на хромированном столе… мертвая», но вслух прошу висящий с краю шелковый халатик и мягкие тапочки-чешки. Все это тоже заранее приготовила, просто не думала, что собираться придется впопыхах. Я же еще и прическу хотела сделать — вот идиотка…

Поездка в клинику — как полет в космос в неисправной капсуле. Время то сжимается, то растягивается, цифры на часах периодически теряют свой смысл. Кроме тех, которые отсчитывают интервал между схватками — уже восемь минут. Я сижу в его «Бентли», вцепившись в ручку двери, когда накатывает очередная волна боли. Пытаюсь дышать. Вдох-выдох. Как учили на курсах. Но воздух застревает в горле, и мне все больше кажется, что я просто задыхаюсь, захлебнусь в этой агонии.

Вадим рядом — садиться на заднее сиденье я наотрез отказалась.

Вместо слов кладет теплую большую ладонь мне на колено. И сжимает — не сильно, но уверенно. И это простое, молчаливое прикосновение немного якорит меня в океане из боли, паники и бесконечных попыток написать завещание в своей голове. «Свои старые тарелки прошу передать по наследству Марику, с припиской: «Мама тебя очень-очень любила, солнышко, даже вот ту одну минутку».

Родильная палата на палату похожа меньше всего, хотя я понятия не имею, как должна выглядеть типовая. Здесь есть все: удобная кровать, которая трансформируется во что угодно, диван, огромный фитбол, джакузи и даже роскошный вид на море. Идеальное место для того, чтобы произвести на свет наследника империи Авдеева.

Ирина Андреевна встречает нас с той же спокойной, уверенной улыбкой. После осмотра говорит, что все идет по плану, что раскрытие — четыре сантиметра, и что у нас впереди еще долгий путь.

Долгий, мать его, путь.

От этих слов меня затапливает ужас. Я не выдержу, если вот так — и долго. Я не смогу.

— Кристина, — голос Вадима звучит у самого уха. Низкий, ровный и абсолютно спокойный. — Посмотри на меня.

Моя голова, как прирученная, поворачивается на звук его голоса даже раньше, чем я отдаю своему телу мысленный приказ это сделать. Он стоит рядом, так близко, что я вижу каждую ресничку, каждую морщинку в уголках его глаз.

— Мы справимся, трусиха. — Не «ты справишься». А «мы». — Я здесь. Я с тобой.

И я, вопреки всему, абсолютно ему верю.

Первые несколько часов — как в тумане. Боль то накатывает, то отступает, и в эти короткие минуты передышки я с горем пополам восстанавливаю дыхание и собираю себя по кусочкам перед следующей схваткой. Вадим не отходит от меня ни на шаг, и сейчас он — мой партнер и моя опора.

Он помогает мне ходить по палате, обнимая за талию, поддерживая, не давая упасть. Я иду, опираясь на него, и чувствую, как в меня перетекает его спокойствие и тепло, давая силы держаться.

— Что там насчет дыхания собачкой? — спрашивает Вадим, когда очередная схватка отступает, оставляя меня обессиленной и мокрой от пота.

— Господи, ты-то откуда знаешь? — Вспоминаю все, что рассказывала тренер, когда готовила нас к родам. Тогда у меня вроде как получалось, а вот получится ли сейчас — совсем не уверена.

— Думал, может, и мне пригодится. На следующих переговорах с китайцами, например.

— Это на потом, — выдыхаю и упираюсь лбом в его плечо. — А правда, что с китайцами туго вести переговоры?

— Да нет, просто неинтересно, — дергает плечом. — Хотят поиметь, но делают это так топорно. Никакой игры мозгами.

— Ты просто переламываешь их через коленку — и все? — Чувствую гордость. Необоснованную, конечно, но все равно.

— Типа того. Но это давно было. Пусть их теперь кто-то другой ломает.

— А «южная акула» собирает сливки в Европе…

Я знаю, что он нарочно меня отвлекает.

Переключает внимание с всепоглощающей боли — на разговоры.

— Давай попробуем мяч, — предлагает Вадим, когда от недостатка сил у меня подкашиваются ноги.

Подкатывает огромный синий фитбол, помогает на него сесть. Я качаюсь из стороны в сторону, и это действительно приносит облегчение. Вадим садится на пол позади меня, кладет ладони на поясницу, начинает медленно массировать. Его пальцы уверенно находят нужные точки, разгоняют боль и дарят драгоценные мгновения покоя. Никаких сомнений, что Авдееву все это не свалилось на голову в виде откровения вот только что. Он знал, что я против его присутствия рядом. Он даже согласился. Но все равно подготовился, потому что знал, какая я ссыкуха.

Я откидываюсь назад, и чувствую, как его грудь вибрирует, когда он говорит.

— Значит, ты решила родить мне скорпиона, — говорит с легкой задумчивостью, как только мы переживаем очередную схватку — какую-то особенно острую, что даже слезы на глаза наворачиваются.

— Вообще-то, это твоих рук дело, Авдеев, — ворчу. — Ну, то есть, не совсем рук. Что-то имеешь против скорпионов?

— Говорят, они либо мстительные сволочи, либо обаятельные сволочи.

— Ты читаешь гороскопы? — Чувствую, как одна его рука ложится у меня под грудью, и тут же накрываю сверху своей. Так кататься на мячике и правда удобнее, и безопаснее.

— Обязательно. У меня даже астролог свой есть — ни одной важной сделки без консультации со звездами.

— Так вот откуда все эти миллионы… — Чувствую легкую вибрацию смеха в его груди, дыхание мне в макушку. — Ну, если Марик будет обаятельной сволочью, то это только исключительно моя заслуга.

— А если в меня, то нам пиздец.

— Смотри на это с другой точки зрения — вдвоем вы заработаете все деньги мира.

— «Я теперь в два раза счастливее стану», — цитирует «Простоквашино».

Я смеюсь. Сквозь боль и усталость, но смеюсь.

— Но, если честно, я рассчитываю, что он будет футболистом, — вспоминаю наш разговор в детской. — Будет забивать самые красивые голы и носить брутальные татухи, целовать на камеру золотой кубок.

— Только если купит себе собственный клуб, — фыркает Вадим. — Управлять — да. Бегать по полю и ломать ноги — ну нафиг. Не по-авдеевски это.

— А как по-авдеевски?

— По-авдеевски — это когда другие бегают по полю, а ты сидишь в VIP-ложе и пьешь шампанское за победу.

— Как пафосно.

— Удобно, — тут же парирует он.

— Очень, очень пафосно, — не сдаюсь.

Но продолжить нашу шутливую пикировку уже не успеваю — меня накрывает новая волна боли, и я цепляюсь в его руки, забывая обо всем на свете.

Шторм возвращается.

Боль становится другой. Невыносимой. Рвущей.

Она как будто выжигает внутренности, не оставляя ничего, кроме животного, первобытного ужаса.

Я теряю контроль. Забываю, как дышать и просто кричу. Громко. Отчаянно.

— Я не могу больше! — ору, сжимая его ладонь мертвой хваткой. — Я сейчас умру!

— Ты не умираешь, — его голос — единственный островок разума в этом хаосе. — Ты рожаешь нашего сына. Посмотри на меня, Крис. Только на меня. Не по сторонам — на меня.

Я открываю глаза. Его лицо совсем близко. Серьезное. Очень сосредоточенное. В синих, потемневших глазах — ни капли страха. Только уверенность. И… все-таки — нежность. Теперь я точно ее вижу.

— Я с тобой, — шепчет Вадим, вытирая пот с моего лба. — Я никуда не уйду. Дыши. Вместе со мной. Давай. Вдох.

Я повторяю. Смотрю на него — и делаю в точности, как зеркало.

Сейчас он — мой воздух.

Сколько еще все это длится — не помню. Время сжимается в одну бесконечную, пульсирующую боль. В памяти остается только его голос, ласковые поглаживания и дыхание — как будто в какой-то момент оно действительно стало одним на двоих.