— А как тебе… Марк?

Вадим отворачивается от стены, спускает взгляд с моего лица на живот — и обратно. Как будто ждет, шучу я или всерьез.

А я, вот так неожиданно, абсолютно всерьез. И уже мысленно примеряю — Марк, Марик, Маркуша, Морковка. Марк Авдеев.

И я понимаю, что да. Только так. Мысленно пробую — Мааааарик, и хочется тут же тянуться, смотреть, как он открывает крошечный рот, зевая. И как тянется к моему лицу ручками, чтобы потрогать.

Осторожно поглядываю на Вадима и боюсь, что он скажет «нет».

Что решит покомандовать и разрушить этот хрупкий момент нашего единения.

Ничего не имею против «Максима», но какой к черту Максим, если он — Марк?

Вадим молчит. Достаточно долго, чтобы я отчаялась и уже начала придумывать, с каким выражением лица встречу его категорическое «нет».

— Марк, — наконец, говорит он, как будто пробуя имя на вкус. — Марк Авдеев.

Снова разглядывает стену, на этот раз нижнюю часть, которую рисовала я.

— Имя для серьезного мужика, — посмеивается.

— Или для того, кто забьет решающий гол в финале Лиги Чемпионов, — улыбаюсь я.

Он смотрит на меня. И тоже улыбается. Искренне. Тепло.

И в этот момент, в этой тишине, наполненной запахом краски и нашего общего смеха, я чувствую, что мы — не враги.

Мы — родители.

Родители нашего, еще не рожденного, Марка.

Остается последний, самый маленький кусочек стены — крошечный прямоугольник неба рядом с дверным проемом, куда нужно вписать еще одно, самое пушистое облако. Это моя часть работы — Вадим со своей почти закончил. Но я, вместо того чтобы сосредоточиться и сделать последний рывок, намеренно тяну время. Просто… еще совсем не поздно, и если мы закончим сейчас, то он, скорее всего, уедет. А мне нужно, чтобы остался. По множеству самых разных причин, добрую половину из которых я даже мысленно не хочу произносить. Поэтому, вместо того чтобы взять кисть, делаю вид, что разглядываю нашу «фреску», выискивая в ней возможные изъяны, а на самом деле просто смотрю, как работает Вадим. Как его сильная рука уверенно ведет кисть, как напрягаются мышцы на спине под тонкой тканью футболки. Сейчас я не хочу представлять, могут ли там быть следы от ногтей другой женщины — я вспоминаю, как на ней смотрелись мои. Сама себя загоняю в ловушку, потому что чем больше воображаю — тем сильнее почему-то кажется, что когда-нибудь… может быть…

— Устала? — не отрываясь от процесса, спрашивает Вадим, лишь немного дернув головой в мою сторону.

— Чуть-чуть. — Это ложь. Я не устала. Я просто не хочу, чтобы этот день, этот момент, наше хрупкое невесомое перемирие заканчивалось.

Вадим опускает кисть, смотрит на меня со своей стремянки, и в его взгляде нет ни капли раздражения.

— Тогда отдыхай. Я сам закончу.

— Давай уже завтра? — Качаю головой, пряча за спину руку со скрещенными на удачу пальцами. Делаю шаг к маленькому столику, на котором у нас разложены все малярские принадлежности. Чувствую себя уткой, потому что мое тело стало грузным и неуклюжим, и я как будто переваливаюсь с лапы на лапу.

Вадим никогда не жалуется на усталость, но я ее вижу: как иногда он незаметно потирает шею, разминая затекшие мышцы, на пару секунд замирает, прикрыв глаза. Он изо всех сил старается сохранить хрупкий, почти невозможный баланс между своей империей, дочерью и мной. И мне снова хочется просить: «А как потом? Ты же не сможешь жить в таком ритме… бесконечно?» Но я молчу, потому что боюсь услышать ответ, хоть и нуждаюсь в нем мучительно остро.

Вадим смотрит на меня секунду, потом кивает. Спускается со стремянки, и комната мгновенно становится меньше, а воздух — плотнее и гуще, пропитанным его присутствием.

— Галина Петровна оставила ужин, — трусливо отступаю на шаг, чтобы увеличить спасительную дистанцию. — Я разогрею. А ты… иди в душ.

Он молча уходит наверх, а я иду на кухню, с колотящимся как в клетке сердцем, потому что, хоть сегодня и не первая наша ночевка вдвоем, каждый раз, когда я понимаю, что мы будем спать под одной крышей — мне… сложно. Но и спокойно одновременно. Я достаю из холодильника говяжьи шницели, рис с овощами, ломтики пряного сыра халуми, который тут же отправляю на гриль на пару минут. Накрываю на стол — руки дрожат, тарелки стучат друг о друга, и я мысленно ругаю себя за эту предательскую слабость. Наверное, вот так себя чувствуют зависимые люди — понимают, что эта дрянь их убивает, но все равно не могут от нее отказаться, потому что сиюминутный кайф кажется слаще, чем последующая за ним многочасовая ломка.

Вадим возвращается, когда я как раз завариваю свой любимый фруктовый чай том самом, привезенном из Осло заварнике. Авдеев переоделся. На нем чистая серая футболка и простые домашние штаны. Влажные, темные волосы прилипли ко лбу, по шее стекает капелька воды. Тонкая ткань футболки облепляет мощный торс настолько плотно, что отчетливо виден каждый рельеф и изгиб мышц. Он такой красивый, такой до боли, до сумасшествия сексуальный, что мои пальцы рефлекторно сжимаются, потому что тело до сих пор помнит, какой он — под этой одеждой. Помнит слишком хорошо. Щеки заливает краска — смесь стыда, обиды, грусти, злости. Не хочу его рассматривать, но почему-то кажется, что багровое пятно над его ключицей слишком очевидно похоже на засос. Мысленно бью себя по рукам, вспоминая, что мы проверили вместе пол дня и никакого пятна там не было, да и сейчас нет — это просто тень от светильника.

— Я… тоже в душ, — бормочу, глядя не на него, как куда-то в сторону, как аутист — боюсь, что он увидит все это в моих глазах. — Ты ешь, пока снова не остыло.

Почти бегом — насколько это вообще возможно в моем положении — скрываюсь в ванной на первом этаже. Долго стою под теплыми струями воды, пытаясь остудить голову и смыть с себя наваждение.

Это ничего не значит, Крис. Ничего. Он просто… заботится о своем сыне. Он делает все это чтобы ты снова не устраивала истерики. Ради сына — не ради тебя.

Я выхожу из душа, закутавшись в пушистый халат. Слегка подсушиваю волосы феном. Когда возвращаюсь на кухню, Вадим сидит за столом, что-то листая в телефоне. Его тарелка — нетронута.

— Не хотел начинать без тебя, — бросает на меня секундный взгляд и снова возвращается к экрану телефона.

Я уговариваю себя, что хотя бы так — уже хорошо. По крайней мере мы больше не шипим друг на друга, а у меня с каждыми днем все меньше желания огрызаться и додумывать. Возможно, мой организм решил таким образом успокоить меня перед родами.

Мы ужинаем в тишине. Не давящая и холодная, а уютной — наполненной стуком вилок о тарелки, ароматом еды, нашим короткими разговорами. Наверное, поэтому идея все-таки поговорить на волнующую меня тему, крепнет с каждой минутой. Вплоть до момента, когда я уже не могу ей сопротивляться и с мыслью «Если не сейчас, то никогда», решаюсь.

— Вадим… — Мой голос подрагивает меньше, чем пальцы, в которых кручу салфетку, — а как будет потом?

— Потом? — переспрашивает с легким удивлением.

— После того, как родится наш сын. — Делаю маленький аккуратный вдох, сглатываю мешающий дышать ком в горле. И уже проклинаю себя за то, что открыла рот. Что я буду делать, если услышу вариант «Я его заберу», понятия не имею. — Что изменится?

Он откладывает вилку, смотрит на меня долго и сосредоточенно, посылая волны мурашек вдоль позвоночника, хотя между целая столешница свободного пространства.

— А как бы ты хотела? — задает встречный вопрос, полностью выбивая меня из колеи.

Потому что к такому варианту развития событий, я тоже оказываюсь абсолютно не готова.

Как хочу я? А как много мне можно хотеть, Тай? Ты правда согласишься на мои «хочу» или спрашиваешь просто чтобы щелкнуть по носу?

— Это какая-то проверка? — стараюсь казаться невозмутимой и даже кое-как «рожаю» беззаботную улыбочку, типа, меня таким на понт не взять.

— Это какой-то простой вопрос, — слегка переиначивает Вадим, отправляет в рот ломтик мяса, жует и продолжает вопросительно ждать мой ответ.