«Почему?» — приходит еще один молниеносный короткий, прямой и абсолютно непонятный вопрос.

Почему?

Потому что я не твоя содержанка? Потому что я не хочу тратить твои деньги? Потому что я хочу сохранить хотя бы остатки гордости? Потому что, чтобы ты там себе не думал, я могу позаботиться о своем ребенке?

Я не знаю, что ему ответить, поэтому просто убираю телефон в сумку и обещаю себе больше никогда-никогда не поддаваться импульсам. Очевидно, любой наш разговор, даже на самую нейтральную тему, неизбежно скатится к чему-то подобному.

Мы с Лори гуляем еще примерно час, прощаемся у Оперного, и договариваемся созвониться вечером. Я смотрю вслед, пока ее фигура не растворяется в толпе, и чувствую укол острого, почти невыносимого одиночества.

Они улетают завтра утром.

А я… я останусь одна в своей клетке.

По дороге домой, пока молчаливый как удав Виктор, везет меня домой, раз сто достаю и проверяю телефон. Даю себе обещание больше не дергаться, но нарушаю его примерно в ту же минуту, как даю.

Перечитываю нашу короткую, обрывистую переписку.

Сухие обрывочные фразы — «спасибо», «пожалуйста», «не против».

И последнее Авдеевское, повисшее в воздухе «Почему?».

Я так и не ответила. Просто не смогла, потому что не нашла слов. А может, просто испугалась.

Ловлю себя на том, что жду.

Жду, что он напишет снова. Что повторит свой вопрос. Что… проявит хоть какой-то интерес, докопается — он же всегда докапывается. Презираю себя за эту слабость, и глупую сопливую девичью надежду. Запрещаю себе ждать. Но все равно жду.

Дома тишина давит на уши. Без Галины Петровны и даже без горничной, которая до сих пор жутко бесит своим мельтешением перед глазами, квартира кажется еще более пустой и безжизненной. Я брожу из комнаты в комнату, не находя себе места. Включаю музыку, потом выключаю. Открываю книгу, но не могу сосредоточиться на строчках.

Проклятое «Почему?» прилипчиво пульсирует в висках.

Не выдержав, хватаю сумку и еду в гончарную студию. Свое единственное убежище. Где у меня есть ощущение хоть какого-то контроля над собственной жизнью. Два часа сижу за гончарным кругом, и руки сами, почти без моего участия, лепят маленькую, пузатую супницу. Для сына. Я полностью ухожу в этот процесс, и на какое-то время мне становится легче. Глина забирает мою тревогу.

Но когда возвращаюсь домой, все начинается снова.

Уже почти семь вечера. На улице темнеет, город зажигает огни, и я стопорюсь, когда захожу в квартиру и замечаю горящий на кухне свет. А следом — шум.

Странно. Наталья что-то перепутала и все-таки пришла? Ноздри улавливают аромат жаренного мяса. Аппетитный — во рту тут же потоп от слюны. В последнее время у меня нет проблем с аппетитом, и я даже немного себя притормаживаю, чтобы не наедать то, что кажется, будет уже лишним. Но если бы это была Галина Петровна, она бы уже «встретила» меня одной из своих теплых фразочек, от которых у меня всегда щекотно на сердце.

Я иду на звук, и чем ближе подхожу к кухне, тем отчетливее ловлю детали — шипение масла на раскаленной сковороде и божественный запах жареного мяса.

Заглядываю в арку.

И замираю на пороге.

У плиты, спиной ко мне, стоит Вадим.

Не в костюме. Не в своей броне из дорогой ткани. А в простых, вытертых джинсах, которые идеально обтягивают его мощные ноги, и в обычной белой футболке, подчеркивающей ширину плеч и рельеф мышц на спине.

Он выглядит… домашним. Расслабленным и настоящим, пока переворачивает на сковороде-гриль два огромных, толстых стейка. А я как форменная дура, пялюсь на то, как играют мускулы на его предплечьях.

Ноги примерзают к полу — не могу ни с места сдвинуться, ни дышать.

В голове вспыхивает воспоминание. Яркое, как росчерк молнии.

У него на конюшнях, вечер, кухня, он почти такой же домашний, как и сейчас. Жарит мясо. Смеется, что-то рассказывает. А я сижу перед ним на стойке, полуголая, в одной его футболке и после секса в душе и все… черт, так хорошо…

Именно тогда мы «сделали» нашего сына.

Если бы я все рассказала в тот вечер — ты бы простил? Где бы сейчас были «мы»?

Или ты уже тогда все про меня знал и просто играл, загоняя в ловушку?

Я моргаю, пытаясь отогнать наваждение.

Сейчас все по-другому. И как раньше — даже если бы я продала всю жизнь в обмен на один такой вечер — больше никогда не будет. Но все равно стаю тихо-тихо, стараясь не обозначать свое присутствие, и урвать у моей жестокой реальности хотя бы капельку просто… вот такого Авдеева. Пока он меня не заметил и не расчехлил свой фирменный «мне на тебя по хуй» взгляд.

Но он уже оборачивается, как будто услышав мои мысли и решив забрать еще и право пофантазировать.

На красивущем лице ни удивления, ни раздражения. Улыбки, впрочем, тоже нет.

Несколько секунд изучает меня взглядом. Глаза в глаза мы не виделись… больше месяца, да? За это время я стала похожа на проглотившую мяч жабу. И, конечно, мои отекающие пять недель назад пальцы, на которые он обратил внимание, просто детский лепет по сравнению с тем, что сейчас я чувствую себя отекшей с ног до головы.

— У тебя есть ключ, — произношу слегка деревянными губами, просто констатирую как факт. У него есть доступ в мою квартиру — почему бы им не пользоваться? То есть, конечно, в его квартиру.

— Я звонил, предупредить, что заеду, — спокойно говорит Авдеев.

Сжимаю ручку сумки на плече так сильно, что кожа печет от трения. Ну да, когда приехала в студию и запачкала руки, это послужило отличным «поводом» не дергаться к телефону целых два час. А потом не проверять сообщения уже было как-то… легче. Вспоминаю, что пока ехала домой — Виктор говорил с кем-то по телефону. Я была в наушниках и не слышала с кем. Наверное, Авдеев решил проверить, куда я делась и почему не тявкаю по первому свистку.

— Что ты здесь делаешь? — продолжаю топтаться в пороге, потому что до сих пор не понимаю, что происходит. Он просто приехал с ревизией? — Привез еще какой-то договор? Я подпишу, без проблем.

Я и правда готова это сделать, даже не читая.

Просто чтобы ушел и забрал с собой все эти чертовы флэшбеки, оставляющие на мне невидимые ожоги.

— Может, поедим сначала? — предлагает на удивление… нейтральным тоном. — Ничего подписывать не нужно. Просто поговорим. Ладно?

Я топчусь на месте, чувствую себя полной идиоткой. Он стоит в нескольких шагах, такой расслабленный и домашний, и предлагает мне… поговорить? После всего, что было? После адвокатов, ультиматумов и ледяного презрения?

Хочу сказать: «Уходи», но язык намертво прилипает к нёбу.

Поэтому просто рассеянно качаю головой и медленно, как будто иду по минному полю, прохожу на кухню. Забираюсь на высокий барный стул у стойки, которая отделяет кухню от гостиной. Это моя баррикада. Мой спасительный ров. Отсюда мне его лучше видно, и между нами — полтора метра холодной, полированной мраморной поверхности. Так безопаснее.

Вадим возвращается к плите, как будто ничего не произошло. Его движения — уверенные, отточенные. На меня больше не смотрит, сосредоточен на готовке, но я все равно чувствую его присутствие каждой клеткой. Его запах заполняет все пространство, проникает в легкие, оседает на языке горьковатым привкусом воспоминаний.

Я смотрю на широкую мужскую спину, на то, как перекатываются мышцы под тонкой тканью футболки, и буквально силой заставляю себя отвести взгляд.

Нельзя. Нельзя поддаваться эмоциям, Крис. Он же тебя сейчас размажет и все.

Наверное, просто ждет лучший момент, когда потеряю бдительность.

— Почему ты не покупаешь вещи для ребенка? — спрашивает, не оборачиваясь, ровным почти безразличным голосом.

Я вздрагиваю.

— Что?

— Ты не покупаешь вещи нашему сыну, Кристина, — повторяет нарочно медленно, как для слабоумной. Переворачивает стейки. — Ты не ответила на мое сообщение. Я спрашиваю еще раз.

Я смотрю на свои руки на столешнице, и сжимаю ладони, потому что пальцы дрожат как у припадочной.