Она говорит это с таким теплом, что я невольно улыбаюсь, шмыгаю носом и, подтерев сопли, с любопытством разглядываю фотографию.

— И что ты думаешь? — Галина Петровна улыбается и качает головой. — Родила она ему троих. Троих богатырей, все — в отца. Двоих сама, в поле, третьего прадед сам принял. И ничего, жива осталась. Еще и мужа пережила на десять лет.

Она листает дальше. Находит другую фотографию. Цветную, уже более современную. На ней — маленькая, худенькая женщина с модными в шестидесятых графичными бровями.

— А это — мама моя. Видишь, какая кроха? А моего брата Леньку, четыре двести, выносила и сама родила, нигде не порвалась. Врач тогда сказал: «Ну, Антонина, ты нам тут богатыря родила». А мама всю жизнь рассказывала, что и не почувствовал почти.

Галина Петровна откладывает телефон.

— Понимаешь, Кристиночка, — говорит — и снова накрывает мою ладонь своей, — природа — она не дура. Она все предусмотрела. Ребеночек родится таким, каким ты сможешь его родить. Ни больше, ни меньше. А уж потом, на воле, он доберет свое. Вырастет таким, каким ему на роду написано. Хоть в отца, хоть в маму. Главное — чтобы здоровый был.

Я смотрю на нее, на ее морщинистое, доброе лицо. На ее теплую, натруженную руку, которая так уверенно сжимает мою.

И, конечно, верю. Как ей можно не верить?

Страх не уходит совсем, потому что сидит где-то глубоко внутри. Но становится меньше, не таким всепоглощающим. И теперь я точно знаю, что буду вспоминать эти фотографии и ее слова, когда вдруг меня снова укроет. Буду хвататься как за соломинку.

А сейчас у меня по крайней мере просыпается аппетит, так что я съедаю все до последней крошки.

— Вот, — Галина Петровна ставит передо мной ломтик ароматного, только из духовки вишневого пирога, — ничего, что взяла без спроса?

Я прикусываю губу, почему-то боясь даже трогать кривую, плохо покрашенную в голубой, тарелку под пирогом.

Это — мой первый блин комом.

Первая тарелка, которую я сделала от и до сама, своими руками. Она не равномерна, кое-где толще, кое-где — тоньше, край совсем не идеальный и местами напоминает край «зонтика» медузы, но зато это первая вещь, которую я сделала своими руками, примерно через три недели после моих занятий в гончарном кружке. Я с такой гордостью притащила ее домой, как будто поймала редкую бабочку. А Галина Петровна тут же определила ей место на полочку с моими норвежскими находками. Теперь я хожу в гончарную мастерскую почти каждый день, беру индивидуальные уроки, потому что только там могу хотя бы на пару часов отвлечься от реальности. Так что на полочке, кроме этой уродливой тарелки, теперь появилось маленькое и не менее уродливое блюдце для чайного пакетика (я даже не знала, что такие есть) в форме чайника и супница, с уныло поникшими ручками.

Я пыталась работать удаленно — помогать Лори с делами, но в какой-то момент оказалось, что даже у моей не привыкшей отлынивать от работы головы, исчерпывается рабочий лимит. А работа руками, как выяснилось, действует на меня почти медитативно.

— Она же… кривая, — чувствую одновременно легкое смущение и гордость.

— Криво мне мой Яша первый раз в роддом бульон принес — в бутылке от, боже сохрани, кагора, а это — вещь с душой, с историей.

Я округляю глаза, пытаясь это представить, Галина Петровна уже вовсю рассказывает, как потом доказывала медсестре, что это не вино, но где-то на половине истории у меня «оживает» телефон и я сразу узнаю номер Алёны. Он не вписан в контакты, но я помню каждую цифру.

Делаю глубокий вдох, пытаюсь понять, по какому поводу на этот раз.

С момента нашего с Вадимом совместного посещения клиники, прошло пять недель. Я знаю, что он держит контакт с Ириной Андреевной, но мы с ним с тех пор вообще никак не пересекались. И я стараюсь гнать подальше мысли о возможных причинах такого молчания, потому что из множества, мозг упрямо цепляется за ту, где он вовсю готовится к женитьбе на своей Безобразной Эльзе. То есть — Лизе.

— Кристина Сергеевна, добрый вечер, — как всегда вежливо и прохладно здоровается помощница Авдеева. — Я звоню по поручению Вадима Александровича. Он хотел бы пригласить вас на свой День Рождения, в эту субботу, в шестнадцать ноль ноль, за городом.

Я медленно скармливаю мозгу эту информацию.

День рождения… Загородом…

На конюшнях — где же еще?

Так вот, значит, куда он заказывал устриц и икру.

Ведь так?

Галина Петровна деликатно отходит, чтобы загрузить тарелки в посудомоечную машину, а я цепляюсь за край столешницы, чтобы не лопнуть от странной, невыносимо сильной щекотки внутри.

Правда, длится она считанные секунды, потому что следом накрывает жесткое отрезвление.

Ведь его «та которую он честно ебёт» — тоже там будет? Это же логично.

Хочет познакомить меня с женщиной, которая, возможно, уже примеряет на себя роль заботливой правильной мамочки моего сына?

— Предай Авдееву мои поздравления и спасибо за приглашение, — голос у меня примерно, как скрип пенопласта по стеклу, но так даже лучше, — но я не приду.

Не утруждаюсь даже какое-то вранье придумать. Зачем?

— Хорошо, Кристина Сергеевна, я обязательно передам.

Я смотрю на экран секунд тридцать, прежде чем он гаснет, и из темной глянцевой поверхности на меня смотрит мое же натянутое, с прикушенными губами лицо.

Весь вечер после звонка Алены я прокручиваю в голове свой отказ. Короткое, почти выплюнутое «я не приду». Я хожу по своей «золотой клетке» из угла в угол, как беспокойный зверь, и убеждаю себя в том, что поступила правильно. Абсолютно правильно.

Плевать на его устрицы и икру, на роскошный праздник, где его Безобразная Лиза будет сиять в платье за миллион. Не хочу видеть, как он улыбается ей, возможно, даже почти той же самой улыбкой, с которой смотрел на нашего сына. Свой чертовой авдеевской мальчишеской улыбкой, от которой у меня до сих пор до хруста сжимается сердце.

Я правильно сделала, что отказалась. Точно.

Но внутри все равно что-то противно скребется. Я кладу руку на живот, где мой маленький Авдеев бодается, как будто хочет сказать: «Мам, ну ты чего?» Он прав. Я не могу просто сидеть и жевать обиду. Вадим — мудак, но он отец моего сына, и не поздравить его с Днем рождения (особенно теперь, когда он точно знает, что я в курсе это «великого события) — это так мелочно, что даже смешно. Я не Лиза, не собираюсь дарить ему часы или галстук за все деньги мира. Или что там она притащит. У меня есть свои деньги, мой «золотой парашют», который я берегу, как билет на свободу. Тратить их на подарок для миллиардера, у которого есть все, — верх идиотизма. Авдеевские карты я по-прежнему не трогаю — не хочу быть его содержанкой.

Но что-то подарить надо. Что-то, что не будет выглядеть, как попытка угодить. Винтажные часы или запонки? Какую-нибудь сувенирную хрень? Бессмысленно, только выставлю себя на посмешище. Живо представляю, как его страшилище дарит ему какой-нибудь эксклюзивный Патек Филипп, а тут я — со своими жалкими запонками. Это будет на сто процентов жалко.

Утром, собираясь в гончарную студию, снова разглядываю в зеркале свой шарообразный колобковый силуэт в худи и штанах с резинкой. Живот — как арбуз, я уже даже кеды завязать не могу, не пыхтя, как паровоз. И вдруг… придумываю, что могу слепить ему что-нибудь сама. Чашку, может быть? Я все еще делаю ужасно кривые вещи, но по крайней мере это будет эксклюзив среди остальных подарков.

Гончарная студия «Glek» — маленькое, уютное пространство на тихой улочке довольно далеко от центра, с огромными окнами, выходящими в заросший плющом дворик, с облупленной краской на стенах и приятно поскрипывающим полом. Внутри приятно пахнет глиной, сыростью и свободой, которой мне так не хватает. Я беру дополнительные индивидуальные занятия, чтобы проработать технику и просто хотя бы где-то побыть наедине с собой, но сегодня — общая группа, и это как глоток воздуха. В отличие от курсов для беременных, здесь я не чувствую себя лишней. Здесь всем плевать, кто ты, откуда, и есть ли у тебя муж, который собирает кроватки, никто не трещит про подгузники и колики. Женщины — от двадцати до шестидесяти — болтают о кофе, фильмах, о том, как соседка опять орала на кота. Я сижу за кругом, в окружении глиняных комков, и впервые за день не чувствую себя инопланетянкой. Здесь мы все равны перед куском глины, говорим о глазури, об обжиге, о том, как отцентровать круг, а я — просто Крис, которая может повлиять хоть на что-то в своей в жизни — на форму проклятой чашки, будь она неладна.