В мой следующий плановый визит, Ирина Андреевна сказала, что если я все еще хочу рожать дома, под ее присмотром, то Вадим Александрович согласился. Сказала это с такой улыбкой, как будто вручала мне новогодний подарок, а я именно так себя и почувствовала в тот момент. Наверное, улыбалась как идиотка. Наверное, если меня спросить, почему мне так принципиально остаться дома, я не придумаю ответ даже если у меня для этого будет все время мира. Просто хочу — и все. Но была так рада, что, если бы не удалили сообщение с номером Вадима — точно бы написала ему даже короткое «спасибо». На следующий день, когда эйфория от маленькой победы немного спала, поблагодарила себя за то решение — писать ему идиотскую благодарность в ответ на брошенную с барского плеча милость, на «трезвую голову» показалось верхом инфантильности.

Сегодня по расписанию — курсы по уходу за новорожденными.

Я помню, как Воронцова, зачитывая мне список «рекомендованных» активностей, предложила индивидуальные занятия с лучшим неонатологом города. Но я уперлась. Сказала, что хочу в общую группу. Это был мой маленький, глупый бунт. Моя отчаянная попытка вцепиться в иллюзию нормальности. Я хотела быть, как все. Сидеть в кругу таких же, как я, беременных женщин, обсуждать подгузники и колики, смеяться над общими страхами.

Какой же я была идиоткой.

Я сижу на мягком коврике в светлом, залитом солнцем зале, и чувствую себя инопланетянкой, случайно попавшей на чужой праздник жизни. Вокруг меня — щебет, смех, оживленные разговоры. Женщины самого разного возраста, но в основном старше меня, с сияющими глазами и счастливыми улыбками, делятся друг с другом новостями.

— …а мой вчера притащил домой кроватку! Сам собрал! Я думала, у него руки не оттуда растут, а он, представляешь, справился! — щебечет симпатичная блондинка справа.

— Ой, а мой мне массаж ног каждый вечер делает, — подхватывает рыженькая напротив. — Говорит, у его принцессы ножки устали.

Они смеются. Искренне. Беззаботно.

А я сижу, обхватив руками колени, и чувствую, как меня накрывает волна острой, ядовитой зависти. У них есть «мой». Тот, кто собирает кроватки, делает массаж, называет принцессой.

А у меня есть Вадим. Который смотрит на меня, как на инкубатор, и разговаривает со мной через помощницу.

Инструктор, миловидная женщина по имени Анна, просит нас взять кукол-младенцев, чтобы попрактиковаться в пеленании. Говорит, что это совсем не обязательно и современная наука «за» то, чтобы ребенок свободно двигал ручками и ножками, но иногда, чтобы он не будил себя во сне, можно использовать легкое не тугое пеленание. Другие женщины активно включаются в разговор, обсуждают даже какие-то специальные пеленки-коконы, которые кое-кто уже приобрел, и я снова чувствую себя изгоем, потому что все это слышу впервые.

Мне страшно, что я буду самой немощной и бестолковой матерью на свете.

Поэтому обещаю себе стараться изо всех сил.

Я беру своего пупса. Он тяжелый. Разве живой ребенок тоже будет таким тяжелым? Господи, да как я вообще смогу родить такого… гиганта?!

Смотрю на пластмассовое, безмятежное лицо куклы и чувствую приступ паники.

У меня не получается.

Пеленка выскальзывает из рук, складки получаются кривыми, ножки пупса торчат в разные стороны. Девушки вокруг ловко, почти играючи, заворачивают своих «младенцев» в аккуратные коконы, а мой похож на плохо упакованную мумию.

— Кристина, у вас все в порядке? — Анна подходит ко мне, улыбается очень открыто и без тени насмешки. — Давайте я покажу еще раз.

Она показывает. Медленно. Терпеливо. Но мои пальцы — как деревянные. Они не слушаются.

Чувствую на себе сочувствующие взгляды, и в моменте хочется провалиться сквозь землю.

Я не справлюсь. Я даже с куклой справиться не могу. Что я буду делать с живым ребенком?

Когда курсы, наконец, заканчиваются, я выбегаю на улицу и быстро прячусь в салоне «Роллс-Ройса», надеясь, что хотя бы там меня не догонит собственная криворукость. Но пока еду домой — все время в голове пеленаю проклятого пупса, и даже в собственном воображении у меня ни хрена не получается.

Пока торчим в пробке, опускаю взгляд на живот, где Авдеев-младший уже вовсю бодается, и… «привет, паника!»

Мой живот просто… огромный. Он растет с каждым днем. Я чувствую его тяжесть и иногда она кажется почти невыносимой.

Ирина Андреевна успокаивает меня на каждом приеме (после тридцатой недели мои посещения стали чаще, раз в неделю). Говорит, что у меня все в норме. Что живот — маленький, аккуратный. Что количество вод — идеальное. Что ребенок развивается точно по срокам, не меньше, но и не больше нормы.

Но мне все равно страшно.

Я смотрю на свои тонкие запястья, потом вспоминаю Вадима… и меня прошибает озноб.

А что, если мой сын — в него? Что, если он будет таким же большим? Как я его рожу? Я же просто… порвусь. Я могу причинить ему боль! Я не смогу!

Эта липкая и удушающая мысль преследует меня и днем, и ночью. Иногда я вскакиваю посреди ночи от ощущения, что начались роды и я уже не справилась.

Я боюсь. Панически боюсь родов, панически боюсь неизвестности.

Боюсь, что не выдержу и вместо того, чтобы быть сильной, просто… сломаюсь.

Дома меня встречает запах печеной картошки и овощей, а аромат мяса.

Галина Петровна. Моя спасительница.

— О, Кристиночка, вернулась! — говорит она, выходя из кухни. — А я как раз ужин приготовила. Садись скорее, пока горячее.

Я мою руки и сажусь за стол. Передо мной — тарелка с ломтиками дымящейся картошки по-деревенски, салат из овощей, отдельное — запеченная до карамельного цвета морковь — в последнее время я налегаю на нее как ненормальная. В жизни не любила морковь, а теперь ем и чувствую себя кролем на максималках. Рядом — сочный, с «сеточкой» от гриля внушительный ломоть индюшиного филе.

Пока Галина Петровна хвастается, что завтра на обед побалует меня печеночными котлетами и супом с галушками, я ковыряю вилкой в тарелке, не в силах проглотить ни кусочка.

— Что, деточка, не нравится? — Галина Петровна садится напротив, ее добрые, карие глаза смотрят на меня с тревогой.

— Нет, что вы, все очень вкусно, — пытаюсь улыбнуться. — Просто… аппетита нет.

— А чего так? — мягко спрашивает она. — Случилось что-то?

Я молчу.

Смотрю в ее обеспокоенные глаза.

Кажется, что ей можно рассказать. Потому что не осудит. Не будет кривить носом от того, что я как дура себя накручиваю по пустякам. И меня просто прорывает.

— Галина Петровна, — голос противно дребезжит, но настраивать тон уже нет никаких сил, — я… боюсь.

— Чего боишься, милая?

— Я боюсь, что мой ребенок… будет слишком большой, — шепчу, пряча взгляд в тарелке. Понимаю, что глупо ужасно, но ничего не могу поделать. — Его отец… Ну, вы же сами видели… А я… мелкая. Ну как же я его рожу? Господи, я же все испорчу…!

Я понимаю, что реву, когда чувствую, как на ладонь, в которой до сих пор до боли стискиваю вилку, капают слезы. Часто-часто, градом как будто.

Галина Петровна мягко, но настойчиво ее отбирает, на секунду сжимает пальцы, заставляя поднять взгляд. Она не смеется, не говорит, что я выдумываю глупости. Она просто смотрит на меня — долго, с каким-то глубоким, всепонимающим сочувствием.

А потом встает, вытирает руки о передник. Берет свой телефон.

— Погоди-ка, — говорит, садясь рядом со мной. — Я тебе сейчас кое-что покажу.

Она открывает галерею в телефоне. Начинает листать фотографии.

— Это мне невестка моя, Людочка, все оцифровала, — немного хвастается, разрушая стереотип об ужасной свекрови. — Она у меня фотограф от бога. Все старые альбомы пересняла, обработала. Теперь у меня вся моя жизнь — вот тут, в этой коробочке.

Она находит нужную фотографию. Черно-белую, очень-очень старую. На ней — высокий, плечистый мужчина в лихо сдвинутой набок фуражке и миниатюрная, хрупкая женщина в простом ситцевом платье.

— Вот, смотри, — Галина Петровна постукивает пальцем по мужчине на фото. — Это мой прадед, Степан. Два метра ростом, косая сажень в плечах. Медведя голыми руками мог завалить, люди говорили. Правда, бабка рассказывала, что индюков боялся страшно! А это — бабка моя, Фрося. Махонька была, два вершка от земли, воробушек, а не женщина.