Он начал бессвязно выкрикивать призывы к походу в Боснию, взятию Мостара и разгрому австрийцев, что было совсем уже некстати.

— Кадет Биглер и Лариосик в одном лице.

На очевидно сквозившее в непонятных речах мистера Икс ехидство я отреагировал проще простого:

— Петя, угомони его!

Дукмасов, простая душа, размахнулся и с одного удара вышиб дух из Николеньки.

Через полчаса все улеглось, через час мы растаскивали несвязно бормочущие тела черногорцев. Наши потери ограничились тремя упившимися гвардейцами. Их втихаря погрузили в нанятые Куропаткиным повозки и, оставив за спиной чрезмерно гостеприимные конак и корчму, мы двинулись в путь, стремясь отойти от Цетинье как можно дальше, прежде чем ночь укроет нас своим пологом.

Николенька пришел в себя довольно скоро, оглядел лежащие рядом бессознательные тела, поморщился от перегара, потрогал черневшее на глазах лицо и со стоном завалился спать дальше.

Князь мог посчитать, что я покинул его дом, громко хлопнув дверями, или сделать вид, что так и было договорено — выбрал он, похоже, второе, ибо никто не пытался нас задерживать на узких горных дорогах, ведущих к Никшичу. Пути в Черногории, особенно на новоприсоединенных территориях — это божье наказание, перекрыть их завалом с засадой — плевая история, однако не случилось, и уже на третий день мы добрались до точки назначения.

Стоявшие в окрестностях Никшича герцеговинские батальоны — в садах и оливковых рощах, которые уже прибрали к рукам ушлые воеводы князя Николая — пребывали в смятении. Они сражались за свободу своей родины, а ее взяли да подарили швабам великие державы, никого не спросясь. Судьба юнаков, судьба того дела, за которое они третий год проливали кровь, оказалась под угрозой. Моя появление в их стане, как лучик, внезапно пробившийся сквозь грозовые тучи, подарил им надежду.

— Как вы с черногорцами жили? Ладили? — спросил я у командиров чет, из которых состояли батальоны.

Эти суровые усачи-гайдуки в национальных костюмах, в шароварах, в которых можно было спрятать все Балканы, перепоясанные тяжелыми поясами-бенсилахами, таскали на себе гору оружия, Как только они в талии не ломались? За широченными кожаными поясами чего только не было — пистолеты, сабли, ятаганы, шестоперы-буздованы, ножи, порох, дробь, трубки, кисеты… А еще за плечами игольчатые винтовки Дрейзе или древние фитильные ружья с узкими загнутыми прикладами. Тем более странно слышать от таких здоровяков жалобы на соратников по борьбе, обвинение их в регулярных убийствах герцеговинцев.

— Чем вы не угодили? — уточнил я у командиров батальонов и в ответ услышал страшную историю.

Отрезание носа с верхней губой у мертвого врага — то, что мы видели в Баре во всей жуткой красе — распространенная практика в Монтенегро, способ получения награды. Каждый черногорец медалями невероятно гордился и всеми силами старался заполучить — они полагались предъявившему определенное количество носов. Губа с усами подтверждала, что убитый не женщина. Если собранных носов не хватало до награды, то черногорец мог и герцеговинца прирезать.

Счет обид на этом не заканчивался. Батальонные командиры припомнили случай, как князь Николай обозвал их соратника, попа Мило, трусом[17]. После такого оскорбления боевому священнослужителю не оставалось ничего иного, как блеснуть дерзкой храбростью и отправиться к турецким окопам в одиночку, чтобы вызвать противника на честную дуэль. Турки не будь дураками попросту Мило пристрелили, а потом вернули тело с отрезанной головой.

Понятно, что подобные конфликты любви между соратными товарищами не способствовали, и на мое предложение двинуться в Герцеговину и отразить нашествие австрияков положительно откликнулись восемь из десяти батальонов. Как быстро выяснилось, никто их задерживать не собирался — баба с возу, кобыле легче, примерно так. Проблема заключалась в том, что с «бабой» никто не собирался при разводе делиться ни патронами, ни припасами. А привезенное нами с собой — жалкие крохи, основная часть наших запасов находилась на итальянском корабле, до сих пор болтающемся на рейде Бара под присмотром Прокопия Алексеева. Ума не приложу, что делать со столь нужными нам винчестерами, винтовками Пибоди-Мартини и картечницами Гатлинга. Как их заполучить, где разгрузить корабль — я питал обоснованные сомнения в том, что князь Николай пропустит наш обоз. Идеи есть, но до их реализации — как до Луны. Пока оставалось рассчитывать лишь на скромный разношерстный арсенал ополченцев.

— Не тяни резину, Миша, мы теряем темп!

Мистер Икс прав, и я с ним полностью согласен. Как только распределили наших офицеров советниками по отрядам, что было встречено повстанцами с восторгом, так сразу выступили на северо-запад, на Гацко.

Мы двигались сквозь истерзанный край. Сгоревшие обезлюдившие деревни, разрушенные до основания дома, опоганенные храмы, брошенная нива, сожженные фруктовые сады, изуродованные виноградники. Башибузуки, чтоб им пусто было. Ведь те же сербы, только принявшие ислам — откуда столько фанатизма и жестокости? Каймакамы, правители санджаков, набирали в мусульманских анклавах как иррегуляров местное отребье и рассылали их мучить и грабить христиан. Они сражались не с повстанцами — их целью становились мирные села. В одном из них, непонятно как до сих пор уцелевшим, мои гверильясы прихватили башибузуков на горячем. Но немного опоздали — авангард ворвался в деревню, когда кровавый пир был в разгаре, и не дал никому уйти. Башибузуков покрошили в капусту, как только увидели, что они натворили.

Я онемел, когда попал в селенье — изуродованные мужские тела, без ушей, с выколотыми глазами, со вспоротыми животами, женщины в разорванных одеждах, оскверненные, в лужах крови, их дети всех возрастов, прибитые вилами к оградам или насаженные на колья… Кровь вскипала от одного только взгляда на этот апокалипсис.

Слез с коня и, покачиваясь, не зная, как пережить, как сохранить в душе русское милосердие после увиденного, пошел зачем-то в один из домов под шатровой гонтовой крышей. В ноздри лез мерзкий запах недавнего пожара и сгоревшего зерна, под сапогами хрустели черепки разбитых кувшинов. Мистер Икс помалкивал, но я чувствовал, как его распирает негодование.

Прошел внутрь. Сразу заскрипел зубами. На каменных плитах пола лежала полностью обнаженная мертвая девочка-подросток с распятыми ножницами худыми ногами, густо заляпанными кровью. Вокруг стояли юнаки и еще одна девушка, постарше, с густой копной взъерошенных рыжих волос. В ее глазах плескались ужас и злоба, сменяя друг друга попеременно, длинная домашняя рубаха была разорвана от пупа до горла, открывая высокие полные груди с нежным ореолом вокруг виноградин-сосков.

— Обидели тебя, милая? — участливо спросил я, умом понимая, что ответ очевиден. — Как тебя звать, цветок герцеговинский?

— Стана, — обожгла взглядом сербка. — Ти Ак-паша?

— Да, я Скобелев. Ребятушки, дайте ей какую одежу.

Девушка попробовала запахнуться и с вызовом выкрикнула всем в лицо:

— Идем са тобом!

— С нами так с нами, — не стал я спорить.

Один из повстанцев сунул руку в торбу на плече и вытащил чистую мужскую рубашку. Другой потянул из-за пояса ятаган, предложил его Стане. Она, позабыв о стыде, отпустила свою разорванную рубаху, крепко ухватилась за рукоять с поперечным навершием.

— Юначкой будешь, — миролюбиво рассмеялся я, еще не ведая насколько окажусь прав.

Мостар. Его прекрасный дугообразный Стара Мост был настоящей ловушкой для большого отряда. «Демаскирующей», — как выразился мистер Икс.

— Герцеговинскую дивизию нужно протащить под Ливно так, чтоб ни одна собака не гавкнула. Засветим ее под Мостаром — весь план насмарку.

Куропаткин придерживался точно такого же мнения. В итоге, решили скрытно обойти Мостар по дуге, чтобы объединиться с гверильясами, засевшими в предгорьях Динарских Альп — протиснуться через еще один старый мост в городке с чудесным названием Ябланица. А чтоб тень на плетень навести для возможных соглядатаев и — что не менее важно — провести встречу с возможными союзниками, я отправился с большим конным эскортом в столицу герцеговинского санджака. Заранее была достигнута договоренность и с каймакамом-губернатором санджака, и с членами Временного правительства Герцеговины. Повстанческий штаб от греха подальше, в преддверии австрийского вторжения, переехал из Тишковца поближе к Ливно. В санджаке наличествовало двоевластие, и лишь мне было под силу его преодолеть. Для того и попросил всех собраться — понятное дело, под твердые гарантии безопасности.