Хочу, чтобы он оставил меня в покое.

Прекратил буравить до тошноты противным сожалеющим и виноватым взглядом, от которого мне не станет легче.

Его горе, которое он и не пытается от меня скрыть, только усугубляет мою муку.

Его присутствие же сейчас для меня сплошная пытка, от которой мышцы выкручиваются до жгучей боли.

– Уходи, – сухими губами произношу я, глядя будто сквозь него. – Я хочу остаться одна.

– Давай всё обсудим, родная. Я не могу оставить тебя в таком состоянии.

– Нечего обсуждать, – бурчу я и сжимаю зубы, когда из-за неловкого движения тело простреливает режущей болью.

– Люба…

– Уйди! – кричу я, выпучив глаза, и отталкиваю от себя его руку. – Я не хочу тебя видеть, Саян!

Каждое слово дается мне тяжело. Не только физически из-за слабости, но и душевно.

Я на грани истерики, едва сдерживаю всхлипы и слезы, но не могу плакать при муже. Не могу…

С горечью осознаю, что так и не доверилась ему за все годы брака. Не смогла пересилить себя и открыться настолько, чтобы демонстрировать ему свою боль. Будто чувствовала, что он не тот, при ком я могу проявить слабость. Что однажды он меня предаст.

– Всё будет хорошо, Люб. Денис сказал, что у нас еще есть шансы забеременеть и родить. Он сохранил матку и зашил рану без осложнений. Мы еще сможем стать родителями, – шепчет он, но голос его глухой и какой-то замогильный.

Наши взгляды наконец встречаются, и я замечаю каждую морщинку на его лице. Как он осунулся и похудел всего за несколько часов. Как измучен и обессилен.

Вот только меня не трогают его страдания. Я будто наблюдаю за всем стороны и неожиданно ощущаю прилив холода, остужающий мою разгоряченную кровь.

– Нет у нас никаких шансов, Саян, – выговариваю я зло и с сипением вдыхаю воздух, чувствуя, как горят легкие. – И нас никаких нет!

Он молча выслушивает мой выпад, но молчит. На лице ни капли злости или агрессии, одна только жалость и его собственная боль, от которой меня выворачивает наизнанку. Аж тошнит, но я сдерживаю порыв и сглатываю плотный ком, пропитанный горечью потерь и предательств.

– Уходи, – шепчу я еле-еле, так как горло словно наждачкой покоцано. Губы потрескались, и я ощущаю привкус крови во рту, но это последнее, что сейчас меня беспокоит.

– Феодору арестуют за нападение, – говорит он, поджав губы, явно со злостью вспоминает мать своей любовницы. – Не слушай Родиона. Я не оставлю это просто так. Прослежу, чтобы она понесла наказание по закону.

Его лицо становится хищным и выглядит угрожающе. От него веет ненавистью и отчаянием, и я снова прикрываю глаза. Мне физически больно думать о том, что творится у него на душе.

Не всё ли равно, когда я не могу избавиться от мысли, что во всем происходящем есть доля его вины?

– Оставь меня в покое, Саян, мне абсолютно всё равно на твою родню. Что старую, что новую, – усмехаюсь я, тщательно скрывая, как мне плохо.

Слышу, как он чертыхается, но ничего мне не отвечает.

Муж хорошо меня знает, даже слишком, так что я не обманываюсь, что он не видит и не понимает, какая агония внутри меня.

Больше всего я корю себя.

За свою сердобольность.

За тягу спасать чужие жизни.

За любовь к профессии.

Лежу и истязаю себя мыслями о том… а что если…

… я бы отказалась помогать Лизе и поехала домой, вместо того чтобы нестись с ней в клинику?

… я ушла бы с праздника сразу, как только увидела на нем Лизу и ее мать?

А что если…

Так много вариантов, где я могла бы остаться целой и… сохранить своему крохотному ребенку жизнь?

Вот только я слишком далека от фантазий и уже давно, как мне кажется, разучилась мечтать. Лелеять мысли о чуде и предполагать, что рано или поздно виток потерь законится.

– Я бы всё равно не смогла выносить ребенка, Саян, – шепчу я, когда слышу, что он уходит.

Не знаю даже, что чувствую по этому поводу. Обидно ли мне, что он все-таки меня послушался? Или в глубине души я хотела, чтобы он остался вопреки моим крикам?

Ответа на этот вопрос я не знаю.

А он мои последние слова не слышит. Выходит в коридор и тихо прикрывает за собой дверь. А я остаюсь одна. Наедине со своей болью и утратой.

Тишина и одиночество давят со всех сторон, и я ломаюсь. Накрываюсь простыней с головой, вжимаясь лицом в подушку, и больше не сдерживаю рыдания. Меня трясет, грудную клетку скручивает болезненным жгутом, и я сжимаю зубы, наконец, осознавая, что произошло.

Я была беременна… Носила под сердцем нашего с Саяном малыша и даже не знала, что во мне зародилась новая жизнь. Мне не впервой испытывать разочарование от потери, но в этот раз всё происходит не по моей вине. И меня накрывает беспросветным отчаянием.

В голове так и пульсирует мысль, а что если моя беременность не оборвалась бы по естественным причинам? Вдруг это было бы чудо, которому уже не суждено сбыться?

Вот только этого я уже никогда не узнаю.

Меня никто не беспокоит после ухода Саяна, так что я рыдаю вволю, но стараюсь не кричать во весь голос. Тихо всхлипываю и постепенно засыпаю, когда сил не хватает даже на рыдания. Остается одна опустошенность и телесная боль. Но она не сравнится с душевной. Ведь самый худший враг человеку – это он сам. Так и я не могу избавиться от горькой болезненной мысли что, спасая ребенка своей соперницы, я погубила своего собственного.

Я проваливаюсь в тягостную дрему, часто вздрагиваю среди ночи от кошмаров. Слишком слабая, слишком подавленная, я почти всё время сплю урывками, лишь бы не думать, не вспоминать.

Я не могу вырваться из тьмы и не замечаю, как проходит несколько дней. Кто-то меня навещает, кормит, поит, а я ко всему безразлична.

Пока однажды не просыпаюсь от легкого прикосновения к плечу.

– Люба, – звучит тихо и неуверенно над ухом.

Приоткрываю глаза и прищуриваюсь, глядя на склонившееся ко мне лицо Ульяны. Сестра сразу же отстраняется, прикусывает губу и отводит взгляд. Я открываю рот, чтобы выгнать ее, но отвлекаюсь на мельтешение внизу.

– Извини, что тревожим, – добавляет Ульяна чуть более уверенно. – Карина истерику устроила, когда узнала, что ты в больнице.

Рядом с ней топчется моя маленькая племянница. Карина.

Малышка, как только я с трудом фокусирую на ней сонный взгляд, улыбается и подлетает ко мне ближе, приподнимается на носочках, хватаясь одной рукой за бортик кровати.

– Тетя Люба, ты в полядке? – шмыгает она носом и смотрит на меня влажными глазами. – Я тебе Пуфлю плинесла.

Рост у нее маленький, поэтому она поднимает вторую руку, в которой держит свою любимую игрушку-свинку, и кидает ее мне, попадая по животу.

Я едва сдерживаю стон боли, шов на животе еще свежий и болезненно тянет, но всё равно выдавливаю из себя улыбку, чтобы не расстраивать племяшку.

– Осторожно, Карина, тете Любе больно, она только после операции.

– Всё хорошо, – говорю я и слегка приподнимаюсь, сжимая зубы, чтобы не застонать.

К горлу подкатывает ком при виде Карины, и я поглаживаю ее ладонью по голове, чувствуя, как щемит сердце.

– Тетя Люба, ты болеешь? – запрокидывает она голову и смотрит на меня насупленным взглядом.

Ей не нравятся больничные стены, она хмуро обводит глазами палату, но не понимает, что произошло. Только видит, что я лежу в больничной палате, вся исколотая иглами, бледная и изможденная.

Уголки ее глаз опускаются, влажнеют, а сама она выпячивает нижнюю губу, явно пытается не расплакаться. Видимо, я совсем плохо выгляжу, раз даже ребенок так реагирует.

– Немножко, зайка, – отвечаю я тихо, пытаясь улыбнуться для нее. – Но ничего, скоро поправлюсь, так что ты сильно не переживай.

– Ты побыстлее поплавляйся, – важно кивает моя малышка. – Я тебе Пуфлю оставлю, она доктол, как и ты.

– Обязательно, солнышко, спасибо тебе большое.