Он смотрит на меня с вызовом. Требует, чтобы я отказала этой дряни и заявила на него свои права.

– Что здесь происходит? – раздраженно спрашивает Ермолаева, разглядывая нас и не понимая наш мысленный диалог.

Покажи, что я тебе небезразличен, Люба. Борись за наш брак.

Пошел ты к черту, Саян.

Хочешь, чтобы я женился на ней?

Хочешь, чтобы твое решение зависело от меня? Чертов ублюдок.

Даже мысленно я костерю его на всех ладах, не в силах справиться с обжигающей яростью и болью, от которой ломит конечности.

Что-то во мне перегорает в этот момент, пока Саян напивается и молчит, терзая и меня, и Ермолаеву, которая не знает, что делать в такой ситуации.

Возможно, она ждала, что откроет мне правду-матку о своей беременности, заставит меня отойти в сторону, и Саян упадет к ней в объятия. Предложит руку, сердце, свою фамилию и клинику в придачу.

Вот и чувствует себя теперь неуверенно, когда оказывается, что Саян не вздыхает с облегчением, что жена узнала правду, и не спешит сам подавать на развод.

– Любовь? – настороженно зовет меня Ермолаева, так и не достучавшись до всё сильнее пьянеющего Саяна, и я отвожу свой взгляд от мужа.

Становится неприятна вся эта ситуация.

Он будто не понимает, что унижает меня. Требует, чтобы я застолбила его, а сам не дает понять мне, что принадлежит только мне.

Наоборот.

Разведемся, и Ермолаева быстро станет Грачёвой, Люба.

Вслух Саян ничего не говорит, но я вижу все ответы в его глазах.

В этот момент, когда я решаю, что сказать этой Ермолаевой, раздается торопливый и громкий стук в дверь. Не дожидаясь ответа, кто-то извне толкает ее, так что мы все молчим.

– Любовь Архимедовна, по скорой привезли Феофанову, у нее кровотечение, – виновато говорит моя ассистентка Ольга, с любопытством просовывая голову в дверной проем. Не заходит полностью, явно боится реакции гавкающего весь день на сотрудников Саяна.

Я же хмурюсь. У Феофановой это вторая беременность. Первый ребенок появился на свет через кесарево, а с учетом проблем со вторым, в этот раз тоже только кесарево.

– Пусть срочно готовят операционную. Кто сегодня из хирургов в дежурной бригаде?

– Царёв

Выдыхаю.

Денис Царёв – лучший, так что я чувствую облегчение.

Он способен вытащить и мать, и дитя даже в самых неоднозначных ситуациях.

Не зря я убедила пару лет назад переманить Царёва из другого города, когда его обвиняли в неуставных отношениях с пациенткой. История не подтвердилась, а мы приобрели незаменимого кадра.

– Оль, сразу КГТ и УЗИ. Пусть анестезиолога предупредят, и кровь – на подхват. Минимум две дозы эритроцитарной массы, на случай массивной кровопотери.

Не тяни.

Я чертыхаюсь, что совсем нет времени, киваю Ольге, чтобы закрыла за собой дверь, и она нехотя подчиняется. Звука удаляющихся шагов я не слышу, но проверять, ушла ли она, снова открывая дверь, ниже моего достоинства.

Именно о нем в этот момент я почему-то думаю больше всего. Словно мое подсознание усиленно защищает меня от провокаций Ермолаевой.

– Разберись, Саян, самостоятельно, будь добр, меня пациентка ждет, – говорю я хмуро мужу и быстро вылетаю из кабинета, чувствуя на себе его тяжелый взгляд, пока не скрываюсь с поля его зрения.

А дальше наступают суровые рабочие будни.

Пациентка не в адеквате, переживающая за ребенка.

Агрессивный отец, требующий немедленно что-то предпринять.

Особенно радует в этой ситуации, что акушер-хирург в дежурной бригаде сегодня Царёв. Я не оперирующий акушер, пока не довелось повысить квалификацию, а он, пожалуй, единственный, кому бы я доверила даже свои роды.

Когда приходит заключение УЗИ и распечатка КГТ, он уже тут как тут.

– Что там? – коротко спрашиваю я, переживая за Феофанову.

– КГТ не радует, – бурчит он. – Базальный ритм 170, вариабельность почти нулевая, акцелерации отсутствуют, есть поздние децелерации. Хроническая гипоксия, по ходу, переходит в острую.

– УЗИ?

– Частичная отслойка плаценты. Гематома по задней стенке, объем околоплодных вод снижен, плацента зрелости третьей степени. Сердцебиение плода учащено, 178. Обвития нет, предлежание головное.

– Операционная уже готова.

– Ассистировать пойдешь?

Царёв поднимает бровь и смотрит на меня в ожидании. Выражение лица бесстрастное, и я сглатываю, чувствуя, как усиливается сердцебиение.

Раньше я не оперировала самостоятельно, Саян не то чтобы не разрешал, но не одобрял. Был уверен, что у меня тонкая душевная организация, и смерти, вынужденные и случающиеся пусть и не часто, но не так уж и редко, видеть мне ни к чему.

Рот уже открывается, чтобы отказаться, но в последний момент я осекаюсь и глупо моргаю.

У меня теперь начинается новая жизнь.

Когда-то я мечтала быть именно оперирующим акушером-хирургом, но всё откладывала, а потом и забыла о своей мечте.

Не сейчас ли лучшее время, чтобы вспомнить, наконец, о своих желаниях?

– Пойду, Денис.

Я поспешно и едва ли не вприпрыжку иду за Царёвым, а когда уже встаю перед дверью операционной, мысли невольно утекают к Саяну.

Но внутри всё равно что-то подтачивает меня, снова и снова возвращая сердцем к мужу. Как ни крути, а он моя первая любовь.

Сама мысль о том, что сейчас происходит в кабинете у Саяна, невыносимо терзает. Меня сильно беспокоит его опьянение, ведь он остался наедине с Ермолаевой, но когда дверь в операционную открывается, и я вхожу внутрь, выбрасываю все посторонние и лишние мысли из головы.

Разберусь со всем после операции.

– Девочка, три четыреста, девять по Апгар, – слышу я спустя минут десять, а сама не поворачиваю головы, внимательно наблюдаю за тем, как Царёв профессионально ушивает ткани и комментирует для меня каждое действие.

В этот момент я ощущаю себя чуть ли не студенткой-практиканткой, и это чувство мне неожиданно нравится.

– Ну что, мамочка, готовы? – улыбается довольно Царёв, закончив ушивать роженицу.

Не во всех клиниках практикуется контакт с ребенком сразу после родов, так называемый “кожа к коже”, но в нашей это уже не редкость.

Он помогает новорожденному регулировать температуру тела, стабилизировать сердечный ритм, давление, пульс, способствует установлению крепкой эмоциональной связи между матерью и ребенком.

Новорожденная девочка хнычет, суча ножками, пока медсестра берет ее на руки и несет к матери. Кладет затем бережно на грудь и стоит рядом, готовая в любой момент подхватить ее обратно.

– Такая крошечная, – шепчет Феофанова дрожащим голосом. – Малышка моя, мама тебя так любит.

Она излучает столько тепла, а я как будто впервые наблюдаю за мамой и ребенком.

Девочка, услышав ласковый и любящий голос матери, замолкает, и я на секунду отворачиваюсь, поймав себя на мысли, что завидую Феофановой.

Нет, я и раньше мечтала когда-нибудь и самой стать матерью, но сегодня всё это ощущается куда острее и больнее.

Словно мне дают под дых, лишая воздуха, а я барахтаюсь, не в силах себе помочь.

Внутри я плачу, а на лице при этом ни одной слезинки. Удивительно…

– С боевым крещением, Грачёва, – ухмыляется Денис, когда мы выходим из операционной, оставляя дальнейшую работу медперсоналу.

Грачёва…

Я настолько привыкла к фамилии мужа, что сроднилась с ней, а сейчас вдруг, когда слышу к себе это обращение, цепенею.

Собственные руки при этом трясутся, в голове пустота, так что привожу себя в порядок после операции я машинально.

– Скажешь тоже, – фыркаю я слегка безэмоционально, а сама прикидываю, успею ли принять душ до того, как Феофанову переведут в палату для наблюдения.

– Я тебе так скажу. Сделал дело – доводи его до конца. Так что Феофанова на ближайшие часы твоя.

Я едва сдерживаю улыбку, увидев, как хитро блестят глаза Царёва.

– Если будут осложнения, зови меня.