У меня подогнулись колени. Ведро выскользнуло из моей руки и с грохотом ударилось о сцену недалеко от Лилит, разметав по настилу опарышей. Лилит не закричала. Я не думаю, что она была в состоянии кричать. Актриса в одиночестве неподвижно стояла на сцене посреди воцарившегося хаоса, вся красная от крови, сверкая белками выпученных глаз. Она продолжала сжимать руку мертвеца и походила на королеву преисподней.

Крики и вопли слились в моих ушах в безумную какофонию. Криво упал занавес, прикрыв собой лишь часть сцены, а из оркестровой ямы, где музыканты в панике стряхивали с себя опарышей, несся лязг струн и гром литавр.

Я поползла по колосникам. В ладони мне то и дело впивались занозы, но я продолжала ползти вперед. Мне не хотелось впасть в ступор, как Лилит; если бы так случилось, у меня появилось бы время осознать произошедшее.

Мне вспомнилось, как я советовала Энтони постараться переиграть всех.

Теперь ни у кого не оставалось сомнений в том, что это ему удалось.

А я была нужна Лилит. Добравшись до лестницы, я кое‑как спустилась вниз. У лестницы стоял Хорас, но он не обратил на меня никакого внимания. Он кричал и жестикулировал так яростно, что на шее у него вздулась вена.

– Опустите! – вопил он. – Опускайте же!

Я подумала, что имеется в виду занавес, но он говорил о голове Энтони. Рабочие сцены не могли до нее дотянуться. Она жутким маятником раскачивалась над их тянувшимися пальцами, и с нее капало, капало, капало.

За все это время Лилит так и не обрела способности двигаться. Мне предстояло увести ее со сцены.

Подавив чувство тошноты, я вышла на сцену. Там все было как в кошмарном сне: по кровавым лужицам расползались черви. Падающие с головы капли крови стучали, напоминая тиканье часов. Я постаралась сосредоточиться на Лилит, но на ней не осталось ни одного дюйма, куда не попала бы кровь Энтони. Она была у нее на губах, ресницах и волосах.

Я подняла ладони, как делала это, приближаясь к Эвридике.

– Лилит. Тебе надо уйти со сцены.

Ее губы беззвучно задвигались.

– Я знаю. Это ужасно. Идем. Идем со мной.

Мне пришлось до нее дотронуться. От ощущения теплой липкости и неприятного металлического запаха меня передернуло.

– Я тебя держу.

Она выронила восковую руку, и та с влажным хлюпаньем шлепнулась на сцену.

– Это же Энтони? – прошептала она. – Это был Энтони.

Был. Прошедшее время сузило мое восприятие действительности до туннеля. Лилит, конечно, не могла ничего видеть: для нее все обернулось ярким светом и волной крови.

– Да.

Лилит затрясло.

– Я его предупреждала. Я ведь предупреждала.

Я понятия не имела, о чем она говорит. Но в этот момент рабочим удалось отвязать веревку; голова с хрустом ударилась о сцену и отскочила к нашим ногам.

На нас воззрилось безжизненное лицо Энтони, застывшее в мучительном стоне Мельпоменовой маски.

Костюм был безвозвратно испорчен. Едва ли это имело значение, но горевать по этому поводу было проще, чем позволить, чтобы тобой овладело настоящее человеческое горе. Кровь, забрызгавшая Лилит, начала засыхать. Она глубоко пропитала ее одежду до самых нижних юбок, корсета и сорочки. Лишь на часах Мельпомены не было ни пятнышка.

Пока я носила воду в ванну, Эвридика лизала ноги Лилит. Ее морда уже приобрела красновато-коричневый оттенок. Я увела ее за ошейник и привязала ремнем к вешалке для верхней одежды.

В ушах у меня стоял тихий звон. Руки тряслись, расплескивая воду; я чувствовала себя слабой, как новорожденный младенец. Каким‑то образом мне все же удалось наполнить сидячую ванну доверху, отделить насквозь промокшую ткань от Лилит и отвести ее мыться. Подсохшая кровь вилась в воде медным серпантином. Я намылила ей волосы, густые и тяжелые, будто покрытые смолой. Вскоре вся ванна сделалась красной.

Мы обе молчали, замкнувшись каждая на своих мыслях. Я и не поняла, что плачу, пока слезы не начали падать в воду, тихо, словно капли дождя. Если бы я заметила его раньше, если бы узнала Энтони там наверху, смогла бы я остановить его?

Лилит напряглась. Она протянула руку и сняла с живота опарыша, подняла его к свету и стала смотреть, как он извивается.

– Опарыши, – глухо произнесла она.

– Миссис Дайер, – коротко ответила я.

Она кивнула, будто мое предательство не имело значения. Хотя, учитывая все случившееся, и впрямь не имело.

Лилит смахнула опарыша, и мои мысли тут же вернулись к Энтони. Что теперь будет с «Меркурием»? Его смерть, последовавшая спустя такое короткое время за смертью Сайласа… будет еще одно расследование в том ужасном пабе. Тут я всхлипнула из-за всего, чему стала свидетельницей, из-за того, что это никогда не удастся забыть.

Лилит в ванной зашевелилась.

– Нет.

Я не придала особого значения. Ее разум отходил от пережитого ужаса, и вряд ли от нее можно было ожидать чего‑то глубокомысленного. Но она повторила снова:

– Нет! Не может… Это никак не может случиться снова, так скоро? – Ее мокрые пальцы вцепились в мою руку. У меня перед глазами мелькнули жуткие воспоминания о синяках Энтони.

– О чем ты говоришь?

– Пощупай, Дженни. – Она схватила мою руку и прижала к своему животу. Я ничего не почувствовала. – Этот трепет, – выдохнула она. – Это порхание. Я такое уже чувствовала.

– Ты ведь не о…

Ее лицо сморщилось.

– Я не могу снова пройти через это. Я не буду!

Я так и присела из-за охватившего меня смятения, из-за всего. Как только миссис Дайер узнает… наша судьба будет предрешена. «Меркурия», Лилит, моя и Дайеров.

Лилит искала глазами лежавшие на туалетном столике часы, как будто они могли ей чем‑то помочь.

– Дженни, принеси их мне.

Мне бы не следовало; она могла намочить механизм, но вещь принадлежала ей, и решать, ломать их или нет, было ей. Отодвинувшись от ванны, я увидела записку, прислоненную к пузырьку с духами, которой не замечала там раньше.

– Что это? – спросила Лилит.

– Кажется, письмо. – Я взяла его. Бумага размягчилась в мокрых руках, но прежде, чем чернила потекли, я поняла, что это почерк Энтони. Его последние слова, написанные и оставленные здесь, чтобы их прочла Лилит.

«Возможно, твоя муза все‑таки меня вдохновила».

«Меркурий» закрылся в знак уважения к Энтони. Его голову пришили на место, настолько аккуратно, насколько смогли, и похоронили на том же кладбище, где и Сайласа. Нам хотелось, чтобы они лежали рядом, но это было невозможно. Энтони положили в северной части, где покоились самоубийцы.

Решение о том, что это было самоубийством, вынесли единогласно; принимая во внимание смерть ближайшего друга, язвительные отзывы критиков и записку к Лилит, в процессе дознания это даже не стали обсуждать. Мне удалось избежать допроса. Никто не вспомнил о том, что видел, как я поднималась на колосники: у всех в памяти отпечаталось лишь то, как я уводила искупавшуюся в крови Лилит.

Справиться со смятением, охватившим мое семейство, было даже труднее, чем побороть собственное.

– Как доктор Фауст! – вскричал Филип. – Я говорил тебе, что театр – это опасное место!

Я вздохнула.

– Я не могу оставить работу из-за того, что случилось с кем‑то другим. Важно то, что у нас есть пища на столе и крыша над головой.

Глаза Берти сделались как две тарелки.

– Из-за него исчез Грег. Нельзя, чтобы и тебя у нас не стало!

Одна только Доркас что‑то понимала. Она остановилась и сжала мою руку, когда позже в тот день мы вместе катали [15] белье.

– Я знаю, Джен. Ты будешь терпеть, продолжишь быть храброй и притворяться, хоть это и убивает твою душу.

– Со мной все хорошо, – настаивала я.