Я могла себе это представить или, точнее, могла представить Лилит. Вечный слуга, при жизни и после смерти, лишенный свободы и призванный вечно произносить не свои слова. Я прогнала от себя этот образ.

– Теперь глупости говоришь ты.

– Может, и так. Но ты ведь не можешь отрицать, что театр притягивает людей. Грег и Джорджи ушли только ради того, чтобы потом вернуться.

Зачем он вспомнил о них? Было так приятно просто сидеть вдвоем в мягком свете и спокойствии. Может, стоило рассказать ему, как Грег приходил ко мне весь избитый и как потом умчался в бешенстве. Это доставило бы Оскару своего рода мрачное удовольствие.

– Прости, – сказала я так тихо, что слова как‑то растворились в тишине зала. – Я действительно хотела сказать тебе, кого назначили на роль Клеопатры.

Оскар вздохнул. Пламя рожка притухло.

– Не надо извиняться. Скандал в гримерной стал именно тем, что мне нужно было увидеть. Все это время я сам создавал себе образ Джорджи и думал о том, как же мне с ней повезло. Все это чушь. Увидев ее, такую фальшивую и притворную, рядом с женщиной, умеющей играть по-настоящему, я прозрел. Она второго сорта.

– Что ж, недаром говорят, что любовь ослепляет.

– Но это ведь была не любовь? Как я мог жениться на такой? У нее нет ни капли жалости. Ни ко мне, ни к Лилит. Я проклинал Грега, но теперь… Мне кажется, он подставился под пулю вместо меня.

Я провела рукой по отражателю одного из светильников в рампе. Раньше я не замечала, но оказалось, что он в форме крыла. В оформлении портальной арки тоже присутствовали крылья. Символ Меркурия. Было ли в этом театре хоть что‑нибудь, не связанное с мифами?

– В таком месте несложно сбиться с пути истинного. Можно запросто поверить во что‑нибудь ненастоящее.

– Вот ты – настоящая, – тихо произнес он. – Ты добрая и обладаешь необыкновенным присутствием духа. Знаешь, ты, пожалуй, единственная часть реального мира, которая мне нравится.

Я попыталась отнестись к сказанному как к шутке, но в действительности от этих слов у меня перехватило дыхание. Время вокруг нас остановилось. Я остро чувствовала близость Оскара, и во всем мире словно не осталось никого, кроме нас двоих.

Он медленно взял меня за подбородок и приподнял мое лицо, чтобы смотреть прямо в глаза. Его глаза в свете лампы были шоколадного цвета.

– Ты ведь настоящая, Дженни? Ты не муза? И не растворишься от дуновения ветра?

Я чувствовала его дыхание, сладкое, как сахарный тростник.

– Есть только один способ это узнать.

Я закрыла глаза и подалась вперед. Наши губы встретились.

И все исчезло. Мельпомена, Лилит, Джорджиана с Грегом. Я чувствовала только нежное тепло Оскарова поцелуя.

Это была моя сцена, мое время в свете софитов. И мне не хотелось, чтобы оно заканчивалось.

Летом в Лондоне всегда пыльно, но в тот год на город словно обрушилась песчаная буря. Несчастные лошади с трудом брели, таща за собой кебы и омнибусы, будто на живодерню. Солнце в середине июня припекало нещадно, усиливая вонь навозных куч. Роились мухи. Казалось, даже каменные львы на Трафальгарской площади тяжело вздыхают и ждут, высунув языки, хоть капли дождя.

В театре, напротив, сохранялась блаженная прохлада. Каждое утро я входила в здание и некоторое время привыкала к темноте. Мне начинал нравиться запах воска и пыли. Внезапно «Меркурий» превратился в оазис.

Я все исправила.

Всякое предчувствие угрозы развеялось, словно черная туча на ветру. Новые костюмы и декорации начинали приобретать законченный вид, а я впала в состояние влюбленности. Но это произошло еще до того, как вернулись актеры и приступили к репетициям. Через несколько дней я поняла, что если восстановить гримерную и выдворить из театра Мельпомену мне удалось, то исцелить Лилит я не в силах. Наоборот, я боялась, что сделала ей только хуже.

Она сидела, как бывало нередко, и смотрела на себя в отражении зеркал на туалетном столике. Получалось четыре Лилит: по одной в каждом зеркале и одна настоящая прямо передо мной, хотя как раз ее настоящую я и не видела. Чего‑то стало недоставать. «Всё, догорай, огарок!» Да, верно сказано в том монологе Макбета. Лилит превратилась в ходячую тень.

В ее руке был зажат бутафорский кинжал Джульетты. Второй ладонью она беспрерывно надавливала на острие, утапливая лезвие в ручку и снова давая ему выйти обратно.

– Он тебе пока не нужен. Его место в бутафорской.

– Он мне нужен.

Пружинка, разжимаясь, поскрипывала.

– Для чего? Продырявить себе ладонь? Свести меня с ума?

Лилит позволила лезвию вернуться в исходное положение. Потом она наклонила голову набок.

– Послушай.

Я прислушалась. До меня доносился обычный закулисный шум, предшествующий скорому началу спектакля: тихие разговоры, звук закрывающихся дверей и далекий скрип шкивов.

– Я ничего не слышу.

– Вот именно. Тишина оглушающая. – Она снова начала надавливать на лезвие и давать ему выскочить обратно.

Глубоко вздохнув, я встряхнула первое платье Джульетты. Лилит пережила тяжкое испытание. Я не должна была упрекать ее в странном поведении. Но ее печаль не давала раскрыться бутону моего счастья.

– Бесполезно приводить в порядок это платье, – сказала Лилит. – Не важно, как я буду выглядеть на сцене. Хорошо я не сыграю. Я уже достигла своего зенита. Единственный путь отсюда… только вниз.

– Ты должна попытаться. Мы продали почти все билеты, и это несмотря на жару. Люди готовы изнемогать от нее, лишь бы только увидеть тебя.

Лилит отложила кинжал.

– Но Мельпомена больше со мной не разговаривает. Ее нет.

Она ушла. Мы свободны. Если бы только Лилит поняла, как это прекрасно.

– Я думала, шепот Мельпомены сводит тебя с ума. Разве нет?

По ее щеке покатилась слеза.

– Так оно и было! Но эта ужасная тишина еще хуже.

Я устало обняла Лилит. Раньше мне бы и в голову не пришло обнимать ее, но все меняется.

– Ты будешь идеальной Джульеттой, – утешала я ее. – Ты играла на сцене долгие годы прежде, чем тебе достались эти дурацкие часы, так ведь? Тебе не нужна Мельпомена.

Она прижалась своей темной головой к моей груди.

– Ослепшему не позабыть утраченного дара видеть. Так не учи ж меня забыть!

– Это не твоя реплика. Это Ромео.

– Но так оно есть. Видишь, я уже теряю силу. – Уголки ее губ опустились, и она стала похожа на маску. – Все будет ужасно. Я так боюсь!

Я почувствовала, как она дрожит в моих объятиях.

– Ты ведь помнишь, что они сделали с сиренами?

– Кто?

– Музы. Мельпомена и восемь ее сестер.

Я раздраженно вздохнула.

– Нет, я не помню. Ты говорила мне, что сирены были дочерьми Мельпомены.

– Были! Но они вызвали муз на певческое состязание. Музы, конечно же, выиграли. Они были безжалостны даже к родственницам. Они выдернули у этих несчастных сирен все перья и сделали себе из них короны.

– Какое это имеет значение? Это всего лишь сказка.

Лилит не слушала.

– Как ты думаешь, ты бы смогла отличить песню муз от песни сирен? Первая – это божественный голос, побуждающий тебя творить, а другая – искушение, толкающее на разрушение. Что, если… что, если они звучат совершенно одинаково?

– Они ненастоящие, Лилит. Не более, чем Ромео и Джульетта. Это просто персонажи и истории, помогающие нам понять этот мир. А правда заключается в том, что сейчас там сотни людей ждут, что ты сыграешь на бис. Тебе за это платят, а тебе нужны деньги на жизнь и на хлеб. Так что позволь я надену на тебя это платье.

Лилит поднялась на ноги и вяло встала передо мной. Она исхудала. Платье висело на ее костлявых плечах, как на вешалке.

– Мне казалось, я хочу стать как Юджин, – сказала она. – Я хотела, чтобы он мною гордился. И я думала, что готова заплатить за это любую цену.

– Он бы тобой гордился. Мы все гордимся. После твоей Клеопатры в газетах тебя сравнивают с Сиддонс, Бернар и Терри. Они пишут, что ты величайшая актриса трагических ролей!