Гитлер кивнул, но его лицо оставалось мрачным.

— Делайте, что нужно, Геринг. Но помните: каждый день простоя — это удар по нашему престижу. В Испании сейчас не просто война, это наш шанс показать миру силу рейха. Если мы не сможем поставить танки, мы потеряем лицо.

Геринг кивнул, но его мысли были далеко. Он знал, что четырёхлетний план, за который он отвечал, уже трещит по швам. Взрыв в Эссене был не просто катастрофой — он угрожал всей экономической стратегии рейха. Геринг чувствовал, как его положение становится всё более шатким.

Совещание продолжалось ещё час, но атмосфера становилась всё более напряжённой. Гитлер задавал вопросы, требовал ответов, но никто не мог дать ему того, что он хотел — имя виновного. Мюллер обещал усилить допросы, Канарис говорил о необходимости проверки иностранных связей, Гиммлер настаивал на полном контроле СС над расследованием, а Геринг пытался сосредоточиться на восстановлении производства. Их слова тонули в потоке обвинений и угроз. Генералы вермахта изредка вставляли замечания о необходимости усилить подготовку к войне, но их голоса звучали неуверенно, словно они боялись привлечь внимание.

К концу совещания Гитлер вернулся к окну, глядя на Берлин, который сиял в лучах заходящего солнца. Его фигура казалась одинокой, но в его глазах горела решимость. Он знал, что этот взрыв — не просто удар по заводу, а вызов его власти. Кто-то бросил ему перчатку, и он не собирался оставлять это без ответа. Он повернулся к собравшимся, его голос был тихим, но полным холодной ярости.

— Вы все слышали меня, — сказал он. — Я хочу виновных. Я хочу, чтобы они стояли передо мной, чтобы я мог посмотреть им в глаза, прежде чем они исчезнут. Если вы не найдёте их, вы пожалеете о том, что родились. Убирайтесь и делайте свою работу.

С этими словами он махнул рукой, давая понять, что совещание окончено. Собравшиеся начали вставать, их движения были скованными, лица напряжёнными. Мюллер аккуратно собрал свои бумаги, Канарис поправил мундир, Гиммлер бросил ещё один взгляд на Мюллера, словно оценивая соперника. Геринг тяжело поднялся, его массивная фигура на мгновение закрыла свет от окна. Геббельс задержался, чтобы сделать последнюю пометку, его глаза сверкали от идей, которые он уже обдумывал для своей пропагандистской кампании.

За дверью кабинета Мюллер, Канарис и Гиммлер обменялись взглядами. Никто не произнёс ни слова, но каждый понимал, что время на исходе. Если виновные не будут найдены, полетят головы.

Когда кабинет опустел, Гитлер остался у окна, его взгляд был прикован к горизонту. Взрыв в Эссене был не просто катастрофой — он был предупреждением. Кто-то, где-то, бросил вызов его видению будущего Германии. И он поклялся, что отомстит.

Берлинский вечер был ясным и тёплым, будто город решил на миг отложить свои тревоги и вдохнуть аромат цветущих деревьев, разлитый в воздухе. Небо, усыпанное звёздами, отражалось в лужах на брусчатке Фридрихштрассе, а лёгкий ветерок мягко касался занавесок в открытых окнах кафе и ресторанов. Улицы, обычно полные звона трамваев и гомона голосов, в этот час казались притихшими, но не угрюмыми — скорее, город наслаждался редким моментом покоя, словно собираясь с силами перед новыми испытаниями. Взрыв на заводе Круппа в Эссене, прогремевший несколько дней назад, всё ещё гудел в умах, подобно далёкому грому. Слухи о саботаже, предательстве и гневе фюрера вились по городу, проникая в прокуренные пивные, элегантные гостиные и роскошные кафе, где даже самые сдержанные голоса обсуждали, что ждёт рейх впереди.

На углу Фридрихштрассе, где неоновая вывеска отбрасывала мягкие красноватые блики на асфальт, стояло кафе «Адлон» — жемчужина берлинской элиты. Его фасад, украшенный мраморными колоннами и витражами в стиле ар-деко, излучал утончённую роскошь, словно приглашая забыть о тревогах за его дверями. Высокие окна сияли тёплым золотистым светом, обещающим уют и убежище от внешнего мира. Внутри кафе было царством сдержанного великолепия: стены, обитые тёмно-зелёным шёлком, мерцали в свете хрустальных люстр, чьи подвески переливались, будто звёзды в ночном небе. Полы из полированного дуба отражали силуэты официантов, скользивших между столиками с бесшумной грацией. Столы, покрытые скатертями цвета слоновой кости, украшали серебряные подсвечники с тонкими свечами, чьи огоньки отбрасывали дрожащие тени. Аромат свежесваренного кофе смешивался с нотами ванили, корицы и дорогого табака, создавая атмосферу, в которой роскошь соседствовала с едва уловимым напряжением, будто каждый посетитель знал, что этот покой обманчив.

Гости «Адлона» были сливками берлинского общества: дипломаты в строгих смокингах, чьи манжеты поблёскивали запонками, дамы в вечерних платьях с жемчужными ожерельями, офицеры в парадной форме, чьи ордена сверкали в свете свечей. Разговоры велись вполголоса, заглушаемые нежной мелодией фортепиано, на котором пианист в углу исполнял Брамса. Музыка, задумчивая и меланхоличная, словно подчёркивала настроение города, где каждый чувствовал, что буря не за горами, несмотря на ясное небо за окнами. Официанты, одетые в безупречные белые рубашки и чёрные жилеты, двигались с выверенной точностью, подавая фарфоровые чашки с кофе и серебряные подносы с пирожными, чьи ароматы дразнили обоняние.

Мария Лебедева, известная в этих кругах как Хельга Шварц, сидела за столиком в дальнем углу, у окна, выходящего на Фридрихштрассе. Место было выбрано не случайно: отсюда она могла видеть вход, следить за движением на улице и оставаться незаметной для случайных взглядов. На ней было платье глубокого изумрудного цвета с длинными рукавами и скромным вырезом, подчёркивающее её стройную фигуру. Серебряная брошь в виде полумесяца, украшенная крошечным сапфиром, мерцала на груди. Тёмные волосы, уложенные в элегантный низкий пучок, были закреплены серебряной шпилькой с тонкой гравировкой. Перед ней стояла чашка чёрного кофе, от которой поднимались тонкие спирали пара, и тарелочка с миндальным пирожным, к которому она едва притронулась. Её осанка была безупречной, движения выверенными, но глаза, внимательные, скользили по залу, подмечая каждую деталь: жест официанта, поправляющего салфетку, улыбку дамы за соседним столиком, напряжённую позу офицера, который слишком часто оглядывался, словно ожидая незваного гостя.

Напротив неё сидел Эрих фон Манштейн, чья фигура в сером костюме с тёмно-синим галстуком излучала сдержанную властность. Лёгкий аромат сигары, которую он курил до входа в кафе, всё ещё витал вокруг него, смешиваясь с запахом кофе.

Мария сделала глоток кофе, её движения были неспешными. Манштейн, откинувшись на спинку стула, посмотрел на неё с лёгкой улыбкой, но его глаза оставались серьёзными.

— Хельга, — начал он, — ты ведь чувствуешь, как всё изменилось после Эссена. Берлин словно натянутая струна — ещё немного, и она лопнет. Фюрер в ярости, гестапо роет землю, а мы… мы все ждём, что будет дальше.

Мария кивнула, её взгляд был спокойным, но внимательным. Она знала, что он говорит открыто, насколько позволяет людное место, и его слова — это не загадки, а попытка выразить тревогу, не переходя опасной черты.

— Взрывы всегда будоражат, Эрих, — ответила она с лёгкой иронией. — Особенно когда они бьют по самому сердцу рейха. Но ты выглядишь так, будто ждёшь новых потрясений. Неужели всё так плохо?

Манштейн вздохнул, его пальцы слегка сжали край стола, но он быстро расслабился, словно напоминая себе, где находится. Он наклонился чуть ближе, понизив голос.

— Плохо — это мягко сказано, Хельга. Это был не просто завод, это символ нашей мощи. Фюрер видит в этом личное оскорбление и требует найти виновных. Гестапо, СС, Абвер — все бегают, как ищейки, но пока у нас ничего, кроме арестов простых людей и пустых отчётов. Это пугает. Если враг может ударить так точно и исчезнуть, что будет с нашей страной дальше?

Мария медленно поставила чашку на блюдце, звук фарфора был едва слышен за мелодией фортепиано. Она знала, что Манштейн доверяет ей, но в кафе, где каждый второй посетитель мог быть осведомителем, он не станет говорить всего. Ей нужно было направить разговор, чтобы узнать больше, не выдавая своей заинтересованности.