И далее: «Путь привилегированных наверх (не только в лагере, но и в любом человеческом сообществе) — явление удручающее, но неизбежное; привилегированных нет только в утопиях. Долг каждого порядочного человека — вести войну с незаслуженными привилегиями, но не стоит забывать, что война эта бесконечна»[1461], [1462].
«Лагерь оказался жестокой лабораторией»[1463], [1464], и, несмотря на то что правда была на стороне Лоренцо, он оказался раздавлен. Лейтмотивом жизни (а не только творчества) Примо Леви[1465] была драма «праведника, угнетаемого несправедливостью». Неслучайно он открыл антологию «В поисках корней» библейской притчей об Иове[1466], которую считал фундаментальной историей. Сюжет присутствует как в еврейской, так и в христианской Библии и является архетипом «справедливости».
По словам Леви, эта история, «великолепная и ужасная, вмещает в себя вопросы всех времен, на которые человек до сих пор не нашел ответов, но будет искать их всегда, потому что они нужны ему, чтобы жить, чтобы понять самого себя и мир».
Иов — праведник, страдающий от несправедливости. Он жертва жестокого пари между Сатаной и Богом: что сделает Иов, благочестивый, здоровый, богатый и счастливый, если забрать у него сначала богатства, потом семью, а затем и здоровье? И вот Иов, праведник, ставший подопытным, ведет себя так, как сделал бы каждый из нас: сначала склоняет голову и благословляет Господа («неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?»), но потом его убеждения подвергаются испытаниям. Бедный, лишенный детей, покрытый язвами, он сидит среди мусора, почесываясь черепком, и препирается с Богом[1467].
В рассказе «Кулак Ренцо» (Il pugno di Renzo) из сборника «Чужое ремесло» Леви раскрывает, над чем бьются праведники, подобные Иову, — они пытаются разгадать «причину зла»[1468]. Они не принимают страдание и приходят к отрицанию Бога[1469], настаивал он в одном из интервью. Рассуждения и аргументы Леви всегда касались человечности, даже когда отстранялись от темы веры.
В лагере «праведный человек вел себя как праведник», говорил он в другом интервью. Примо в любой ситуации оставался сильным духом и верным своим моральным принципам, как писал Итало Кальвино[1470] в рецензии на работу Леви «В поисках корней»[1471]. В запутанном и непостижимом мире, где все человеческие качества «проступают», как во время проявки фотографий, это было просто[1472]. Все становится ясным: в обширном наборе «персонажей»[1473], которые представил Аушвиц[1474], Лоренцо проявил себя кристально чистым: он, как сова, комфортно чувствовал себя в темные времена и неуверенно — при свете дня[1475]. Но какой ценой ему это далось!
Мы видели отчаяние, которое проступало между строк в его письмах к Леви. Для наглядности процитирую начало «Передышки», написанное, скорее всего, еще в 1947 году[1476]: четверо русских солдат осматривают то, что осталось от лагеря, — они «растерянно уставились на груду разлагающихся трупов, на разрушенные бараки, на нас, живых»[1477], [1478].
Они не сказали нам ни слова, не улыбнулись в знак приветствия; скорее не сочувствие, а смущенная сдержанность запечатала их губы, приковала их взгляды к зрелищу смерти. Нам было хорошо знакомо это чувство, мы испытывали его после селекций, всякий раз, когда на наших глазах унижали других и когда мы сами подвергались унижению; имя этому чувству было стыд, тот самый стыд, которого не ведали немцы, но который испытывает честный человек за чужую вину, мучаясь, что она существует, что она стала неотъемлемой частью порядка вещей и его добрая воля — ничто или слишком мало, чтобы что-то изменить.
Вот почему и для нас час освобождения пробил скорбно и глухо, наполнив сердца не только радостью, но и болью и мучительным стыдом, из-за которого хотелось поскорей смыть с совести грязное пятно, вытравить его из памяти. Нестихающая боль напоминала, что это невозможно, ибо нет и не может больше быть такой доброты и такой чистоты, которые позволили бы нам забыть прошлое. След от нанесенного оскорбления останется навсегда — в памяти тех, кто это пережил, в местах, где это случилось, в написанных нами свидетельствах[1479], [1480].
Такка был по-настоящему справедливым человеком, потому полностью сознавал огромную вину, которую уже ничто не могло загладить. Леви, будучи человеком нерелигиозным, не раз в шутку называл его «святым Антонио» и однажды в 1981 году описал «как спасителя, ниспосланного ему с небес»[1481].
В интервью The Paris Review, опубликованном уже после смерти Леви, он назвал Лоренцо «настоящим святым»[1482]. Но еще раньше, в 1975-м, за шесть лет до выхода «Возвращения Лоренцо», Леви уже говорил о его «святости» с Коррадо Стаджьяно. Интервью вышло в газете Il Giorno 4 мая 1975 года. На вопрос «Каковы правила выживания в лагере?» Примо ответил так:
Существует некая полемика между мной и читателями моей книги. Они считают, что я выжил благодаря своей способности к самоконтролю и моральной силе. Эти качества, несомненно, способствовали моему спасению, но процентов на десять. На самом же деле я спасся благодаря своему здоровью (мой вес был 48 килограммов, при освобождении — 42), тренировкам на выносливость (в горах и на велосипеде) и потому, что меня допустили к работе в химической лаборатории, а главное — благодаря помощи Лоренцо, каменщика из Фоссано. Он был простым человеком, святым, ему казалось очевидным, что надо помогать тем, кто страдает, не извлекая из этого никакой выгоды. Сам же он впоследствии не пожелал быть спасенным и умер в 1950 году[1483].
В тексте мы видим неточность в датах — Примо на два года сместил смерть своего друга. В 1986-м, незадолго до собственной гибели, в разговоре с Розенфельдом Леви повторил и усугубил ошибку (по крайней мере, так может показаться): «Он не хотел жить и поэтому умер в 1947 году. Он был одиноким человеком. На мой взгляд, не будучи верующим, он тем не менее был святым»[1484]. В последние 12 лет Примо не раз называл неверную дату смерти своего друга — отстоящую от подлинной на два, а то и на все пять лет.
Вряд ли Леви плохо помнил события собственной жизни второй половины 1940-х: в это время вышло первое издание «Человек ли это?», он женился и родилась Лиза Лоренца. Единственное объяснение ошибок — промах редакторов. Когда Примо писал о Лоренцо, он всегда «самым внимательным образом» относился к фактам, как отмечает литературный критик Доменико Скарпа.
