В другом интервью, двумя годами позднее, в 1985-м, Леви сказал: «Он боялся мира. Увиденное в Аушвице — то, как люди умирали словно мухи, — сделало его несчастным. Он не был евреем и не был заключенным. Но он был очень чувствительным. <…> Он умер от алкоголя и туберкулеза. Да. Это было настоящим саморазрушением»[1430].
Можно ли считать смерть Пероне добровольным уходом из жизни? По словам Примо, в этом нет сомнений. Размышления Леви в «Канувших и спасенных» (книге, над которой он работал в конце 1970-х — середине 1980-х) относятся к депортированным, к евреям, к заключенным, но, думаю, в некотором смысле описывают и произошедшее с Лоренцо.
Мысль, что «для борьбы с поглотившей его системой [человек] не сделал ничего или сделал слишком мало»[1431], после освобождения[1432] стала причиной множества смертей; «в большинстве случаев мысль о сведении счетов с жизнью рождается из-за чувства вины»[1433], хотя на самом деле ее нет[1434]. Но есть ли вообще возможность остановить столь радикальное и прилипчивое — абсолютное — зло?!
Стыд, «особенно перед теми немногими, кто мог и имел мужество бороться»[1435], [1436], «возвращается “потом”: и ты мог, и ты должен был»[1437], [1438]. Но те, кого Леви назвал бы «праведниками среди нас», проживали нечто, раздирающее их на части.
Самые праведные из нас — а таких было не меньше и не больше, чем в любом человеческом сообществе, — испытывали муки совести, боль, стыд за вину, которая лежала на других, не на них, но к которой они считали себя причастными, поскольку понимали: происходящее вокруг них, при них и в них — неотвратимо. Его никогда уже не смыть, оно доказывает, что человеческий род, человек, а значит, и мы потенциально способны создавать неисчислимое количество горя, и это горе — единственная сила, которая вырастает из ничего, сама по себе, без усилий. Достаточно лишь не видеть, не слышать, не делать[1439], [1440].
«Стыд за мир», такой же, как и другой, несправедливый, но беспощадный — перед самим собой, мог подтолкнуть к самоубийству. Однако нам стоит быть осторожными с выводами. Самые известные слова Леви на эту тему широко разлетелись после его трагической смерти[1441]. Он написал их по случаю кончины Жана Амери[1442] (настоящее имя Ганс Майер) — австрийского партизана еврейского происхождения, депортированного в Аушвиц и в 1978 году со второй попытки[1443] покончившего с собой.
В статье в La Stampa Леви настаивал на сложности восприятия такого поступка: «Особенно трудно понять причины суицида, поскольку сам человек не осознает их или говорит о них искаженно»[1444]. В «Канувших и спасенных», рассказывая об Амери, Леви пишет, что все самоубийцы пускаются в пространные «объяснения»[1445]. Но кажется, что он имеет в виду и Лоренцо: «Кто “меряется силой” со всем миром, тот возвращает себе попранное достоинство, но платит за это слишком высокую цену, потому что уверен в своем поражении»[1446], [1447].
Можно ли приравнять «падение» Лоренцо, ускоренное злоупотреблением спиртным, к желанию «поднять на себя руку», цитируя опубликованную в 1976 году книгу Амери — через два года после первой неудавшейся суицидальной попытки и за два года до успешной второй?[1448]
Предположительно, мне удалось найти вероятный ответ на этот болезненный вопрос во внушительном томе Томаса Махо «Кому принадлежит моя жизнь? Самоубийство в современном мире» (A chi appartiene la mia vita? Il suicidio nella modernita). Книгу мне порекомендовал Марко Бельполити, редактор произведений Леви.
Количество суицидов стало увеличиваться еще в XIX веке — с началом индустриализации, ростом бедности, повышением стоимости жизни, распространением алкоголизма и туберкулеза. В той или иной степени все перечисленное имеет отношение и к Такка. Современные данные показывают рост самоубийств именно среди «побежденных» — при окончании таких конфликтов, как Вторая мировая война. Лоренцо был именно таким побежденным.
Для меня оказалось открытием, что еще в 1976 году философ Вильгельм Камлах[1449] апеллировал к общественному признанию «права на собственную смерть». А Махо писал: «Суицид, оправданный возрастом, одиночеством, неизлечимой болезнью или тяжело переносимой болью, сегодня в целом принимается обществом, и пассивная эвтаназия разрешена почти во всех европейских странах[1450]». И подытоживал, прежде чем углубиться в специфическую тему мученичества и «политического суицида»: «Самоубийство как форма политического протеста — это в некотором смысле аналог мученичества». Махо сравнивал «живые факелы» 1960-х годов с отказом от еды как со «своеобразным внутренним медленным сгоранием». Эти слова автор поместил в более широкий контекст «культуры радикального отказа»[1451].
У меня на мгновение как будто даже получилось хотя бы частично понять причину, по которой Лоренцо «не хотелось больше жить» (фраза годами звучала в моей голове). Почему он отказался от мира и обрек себя на медленное и неумолимое умирание? Примо написал об этом в «Лилит», размышляя над непреодолимым желанием своего друга «уйти из мира».
Леви часто цитировал «Тевье-молочника» Шолом-Алейхема[1452] — muradur из Фоссано тоже был «человек… простой»[1453], но имел представление, «для чего живет человек»[1454], [1455].
Он бился изо всех сил, но в отчаянном жесте протеста более или менее осознанно решил уйти из жизни.
2
В «Канувших и спасенных» — «духовном завещании»[1456], которое он сам называл «моральной книгой»[1457], в «шедевре саморефлексии»[1458] (как выразился Бельполити), — в главе «Серая зона» Леви пишет: «Дьявольский порядок, созданный национал-социализмом, чудовищная коррупционная власть, от которой трудно было уберечься; она принижала своих жертв, делала их похожими на себя, превращала в сообщников, крупных и мелких. Чтобы противостоять ей, нужно было иметь очень твердые моральные устои»[1459], [1460].
