Понятно, что произошедшее было противоположностью «уготованному нам будущему», прототипом которого являлись концлагеря. «Если бы фашизм победил, вся Европа превратилась бы в сложную систему из лагерей принудительного труда и уничтожения»[592] и «сегодня мы оказались бы в разделенном надвое мире: “мы” — синьоры с одной стороны и все остальные — работающие на нас или уничтоженные»[593].

Кто знает, какая роль была бы у Лоренцо в этом новом мире. Немногие сказанные им слова не дают понять, сознавал ли он масштаб своих поступков. Его характер показывают имеющиеся источники. Здесь на помощь приходит замечательный роман Ульриха Бошвица[594] «Люди, близкие к жизни» (Uomini vicini alla vita), действие которого происходит в Берлине 1930-х годов.

Автор был лет на десять младше Лоренцо и погиб, когда muradur только приехал в «Суисс». Бошвиц описал в романе старого некомпанейского попрошайку Фундгольца, который «видел жизнь каждый день такой, какая она есть, и совершенно не желал увидеть ее такой, какой она может быть». Его раздражала необходимость говорить — для этого нужно мыслить, на что у него нет желания. Он отвык думать и решать проблемы. Он довольствовался малым — «перекусить, немного денег на выпивку и место для ночлега: ничто другое его не волновало»[595].

Проблема куда серьезнее дежурного вопроса — нам необходимо спросить аккуратно, чтобы не дать подсказку, не навязать «послание». Броккен пишет: «Я замечаю это у всех праведников: желание действительно что-то сделать. В то время, как обыватели с резиновой совестью стоят, опустив руки, или отворачиваются»[596].

Понимал ли Лоренцо, что там, в преисподней, шла речь о спасении не только настоящего, но и будущего? «Каменщик из Фоссано, который спас мне жизнь и которого я описал в своих книгах… ненавидел Германию, немцев, их еду, их речь, их войну», — писал Леви в «Канувших и спасенных»[597]^, [598].

До такой ли степени, чтобы рискнуть всем и преградить путь их планам господства? Понимал ли он, что прочно забытый или оставшийся в памяти, прославляемый или отвергнутый, он все равно вносит вклад в историю — и ее границы простираются намного дальше «необходимого ему минимума»? Желал ли он заклинить механизм уничтожения, запустив булыжник в самую его сердцевину? Хотел ли возопить на весь мир из бездны, исторгая накопленные в поколениях немой гнев, ярость и злость?

Не думаю, что на все эти вопросы есть ответы. Но я знаю, что и тогда было множество способов не подчиниться, потому что в человеческой истории ничто не предопределено. Умея действовать, Лоренцо не мог этого не знать — его поступки были каплями, которые точат камень. Они капали все время, ежедневно, день за днем.

У меня все еще не получается поднять глаза[599]. Возможно, я не решаюсь вновь увидеть необъятную пустошь, где уже не раз бывал в нынешнем уютном настоящем. Она сводит прошлое к памяти, истории и рассказам, воспоминаниям и, возможно, «посланию». Эта история, как говорили раньше, «от печки».

В 1944 году лагерная обувь из любого делала старика. В огромных непарных опорках[600] ходил и Примо Леви. Он спотыкался, хватался за все подряд, чтобы не упасть — и все равно через каждые два шага рисковал рухнуть. Надетое на его ноги — будем называть это для ясности обувью — месило грязь, пока сам он изо всех сил старался не наступить на задники идущих впереди и увернуться от башмаков хромавших сзади. Все брели, переступая через ямы и поскальзываясь в лужах.

Промокший насквозь Леви шагал в стаде таких же изнуренных рабов[601]: «Башмаки на деревянной подошве, в наростах застарелой, замазанной ваксой[602] грязи, невыносимо стучат»[603]^, [604]. По абсурдному правилу Аушвица каждое утро обувь следовало натирать до блеска. Во время утреннего смотра первым делом обращали внимание на ноги, и остаться незамеченным было невозможно.

Во внешнем мире до сих пор принято оценивать[605] людей по тому, как они обуты. В лагере же это приобретало особое значение. От грубых деревянных башмаков появлялись раны и незаживающие язвы. В чеботах не по размеру приходилось передвигаться от рассвета до темноты, выбиваясь из сил, а с наступлением холодов работать и выживать в ледяном аду.

Примо Леви, как большинство его товарищей по несчастью, истощенный и обреченный на смерть (даже несмотря на внезапно свалившуюся на него удачу), и в последующие десятилетия[606] никогда не забывал о важности обуви. Настоящим потрясением стало уже первое погружение в лагерную жизнь: «Обувь снять, но внимательно следить, чтобы ее не украли. Чтобы кто не украл? С какой стати мы будем красть друг у друга обувь?» — удивился тогда Леви[607]^, [608].

Но совсем скоро ему пришлось узнать: каждого из рабов поджидала почти неминуемая смерть. Предотвратить ее способны лишь скроенные по ноге туфли из «нежнейшей кожи» и с крепкой застежкой[609]. Такова суровая реальность перевернутого лагерного мира: только полные «дураки»[610] не беспокоились о своей обуви. «Остаться босым» — «серьезное несчастье»[611], но и ходить в тяжелых, рваных или просто изношенных и грязных бывших башмаках было не многим лучше.

Об этом знал любой Blockältester — староста барака, в том числе и староста барака № 48, где выживали Примо и Альберто. Это знали и нацисты, придумавшие бессмысленное издевательское правило: каждое утро «смазывать ваксой и начищать до блеска»[612] даже самые пропащие опорки, которые уже приговорили своего владельца к смерти. Никакой регулярной централизованной раздачи ваксы для этих целей не было.

Деньги внутри колючей проволоки значили мало. Все работало по-другому: каждый барак получал вечером «порцию супа», и было известно, «что в каждом бачке… количество литров намного превышает положенную на барак суммарную норму»[613]. Излишки староста распределяет следующим образом: «Первыми получают добавку его дружки и любимчики, во вторую очередь — уборщики, ночные дежурные, контролеры вшей и прочие барачные придурки, с которыми он таким образом расплачивается»[614]. Оставшееся было необходимо для «покупок», среди которых числилось и средство для доведения до блеска обуви.

И вот вонючие, приносящие неудачу и страдания, непарные, не по размеру башмаки приходилось регулярно натирать «солидолом или еще чем-нибудь в этом роде (годится любая вязкая субстанция черного цвета)»[615]: «Чуть ли не каждый барак обретает в конце концов своего постоянного поставщика, получающего твердое ежедневное вознаграждение[616] за бесперебойную поставку смазки для башмаков всякий раз, когда ее запасы в бараке подходят к концу»[617].