У заключенных отняли право на жизнь, но вменили в обязанность соблюдать установленные правила. Жестокосердие и гуманизм — в каждой мелочи в лагере.
Исследовать человеческие души нелегко, даже если они оставляют множество следов. Не знаю, умел ли ненавидеть Леви, но ненависть он однозначно считал животным и грубым чувством[618]. Это слово встречается в его произведениях десятки раз. В «Человек ли это?», отмечает Доменико Скарпа, литературный критик и исследователь творчества[619] Леви, оно описывает чувство рабов не к палачам (и тем более не к «немцам») и даже не к какому-то конкретному человеку — ненависть к стройплощадке, на которой их заставляли убиваться. К месту, где Лоренцо работал на известную нам фирму G. Beotti из Пьяченцы.
Карбидная башня в центре Буны, такая высокая, что ее верхушка почти всегда закрыта облаками, — наше детище, это мы ее построили. Построили из материала, который называется кирпич, Ziegel, briques, tegula, cegli, kamenny, bricks, teglak, а сцементировали своей ненавистью. Ненавистью и разобщенностью, как Вавилонскую башню. Мы так и прозвали ее: Вавилонская башня, Babelturm, Bobelturm. Мы вложили в нее ненависть к нашим хозяевам с их безумной мечтой о величии, с их презрением к Богу и к людям — к нам, людям[620], [621].
2
Историки знают, что спасение евреев не было основной задачей европейского Сопротивления, хотя их, разумеется, спасали. Однако о случае, рассказанном 13 января 2017 года в бельгийском павильоне Аушвица, мне не приходилось слышать раньше.
Парней было трое: Юра Лившиц, Роберт Местрио и Жан Франклемон. Вооруженные одним револьвером, они остановили поезд неподалеку от Веспелаара в Бельгии. Роберт Местрио (его в 1994 году признают праведником народов мира) открыл вагон и позволил сбежать 17 мужчинам и женщинам, которых везли в концлагерь.
Меня много лет мучит один вопрос. Услышав об этой истории, я спросил в своих соцсетях: что, если бы таких случаев было больше — сто, тысяча, — как бы повернулась тогда история? Этим же вопросом задавался и Леви в «Канувших и спасенных»: «Если бы (еще одно “если бы”, но так трудно удержаться от искушения и вновь не ступить на путь предположений!) “нетипичных” немцев, способных хотя бы на такое скромное проявление мужества, было больше, тогдашняя история и теперешняя география были бы другими»[622], [623].
Об этом же писала и Ханна Арендт в книге «Банальность зла»[624]: в ходе суда над Эйхманом[625] в зале вдруг заговорили о «хороших немцах»[626] вроде фельдфебеля вермахта Антона Шмида[627], который помогал еврейским партизанам, причем совсем не ради денег: «Зал суда погрузился в полную тишину: могло показаться, что публика в едином порыве решила проявить дань уважения человеку по имени Шмидт[628] минутой молчания»[629].
И в эти несколько минут, как внезапная вспышка света в кромешной, непроглядной тьме, возникла всего одна ясная и не нуждающаяся в комментариях мысль: как совершенно по-иному все могло быть сегодня в этом зале суда, в Израиле, Германии, во всей Европе и, наверное, во всем мире, если бы таких историй было больше[630], [631].
3
Во время своих многочисленных поездок я ни разу не подумал, что надо бы записать истории, рассыпанные, как пятна по шкуре леопарда, под сводами музея на фабрике Оскара Шиндлера в Кракове.
Возможно, задача этих вырванных из контекста эпизодов — встряхнуть посетителя, прежде чем он вернется к своей повседневной жизни. Мы не знаем, о ком здесь рассказывается и когда именно произошли события, — в отличие, к примеру, от истории поляка Тадеуша Панкевича[632], аптекаря. В течение двух с половиной лет он оставался в гетто Кракова в нескольких минутах ходьбы от этой самой фабрики (меньше чем в 80 километрах от Моновица) и как мог помогал евреям.
В 1983 году Панкевича признали праведником народов мира; он опубликовал воспоминания, которые разошлись большим тиражом. Эта аптека сейчас — обязательная точка на маршрутах памяти[633]. Но клочки человечности в музее неподалеку намеренно лишены конкретики и несут «послание» посетителю.
Я рад, что кто-то сделал это для меня, — я чувствовал необходимость ухватиться за эти «маленькие знаки», хорошие и плохие, которые помогали преследованию и истреблению евреев распространяться по Европе или замедляться. Антрополог Альберто Салца и его подруга социолог Елена Биссака собрали, записали и опубликовали истории в книге «Массовое уничтожение. Тактики против геноцида» (Eliminazioni di massa. Tattiche di controgenocidio).
Первая история — совсем короткая и балансирует на грани: «Мы ходили в один и тот же класс. По пути домой болтали или кормили лебедей на Висле. Я потерял ее из виду, когда евреи не могли больше посещать школу. Некоторое время спустя я встретил ее на улице. На правой руке у нее была белая повязка с синей звездой Давида. Я отвернулся. Я сделал вид, что не заметил ее. Даже сейчас я не знаю, почему тогда с ней не поздоровался».
Вторая история — рассказ с противоположной стороны. Это свидетельство еврейского мальчика: «Мы довольно долго чистили снег на улице. Другие ребята смеялись над нами и бросали в нас камни: он прогнал их и предложил нам чай!» «Кто — он?» — спрашивают Салца и Биссака[634].
4
Премьера должна была состояться в городе Прато, но во Флоренции 4 ноября 1966 года случилось наводнение, и представление перенесли в Турин. Спектакль прошел 18 ноября в родном городе Примо — театральная постановка по книге «Человек ли это?»; сезон 1966/67 года в театре Стабиле. Присутствовали сестра Лоренцо Джованна с дочерью Эммой — их пригласил лично Леви[635].
Спектакль — апофеоз множества альтер эго! Режиссеры — Примо Леви и Пьеральберто Марке (псевдоним Пьеральберто Маркезини). Лоренцо (в пьесе — Пьетро) сыграл Пьетро Нути[636]. Для себя Леви выбрал псевдоним Альдо, оставив ему свою профессию химика.
Туринское издательство Einaudi опубликовало текст пьесы одновременно с выходом спектакля. Вступительное слово написал Леви: «Я попытался сохранить в каждом герое его человеческие качества, несмотря на то что они претерпели изменения от постоянного столкновения с дикой и бесчеловечной атмосферой лагеря»[637]. В спектакле и в сценарии Леви буквально предоставляет слово muradur — этого нет ни в изданиях книги «Человек ли это?» 1947 и 1958 годов, ни в каких-либо других текстах Леви[638]. То, что говорит Пьетро-Лоренцо, поражает жесткостью.
АЛЬДО. А жена?
ПЬЕТРО. У меня нет жены. (Пауза.) Этот мир… Несправедлив. Я не хочу приводить в него других несчастных.
АЛЬДО. Тогда для чего ты живешь?
ПЬЕТРО. Как будто бы я просил рождаться![639]
