Обряд не был религиозным, и до наших дней не дошло никаких документальных свидетельств, кроме воспоминаний присутствовавших или свидетельств тех, кто в последующие десятилетия пытался восстановить ход событий. В других приходах Фоссано тоже не осталось записей, хотя Томсон и говорил о «молебне на улице Микелини» 30 апреля в родительском доме Лоренцо. Затем «последовали похороны в церкви Сан-Джорджио», но, скорее всего, имеется в виду панихида, на которой присутствовало большинство жителей Бурге[1407] и часть которой, судя по четким воспоминаниям Эммы, прошла внутри церкви.

Если бы Примо в 1952 году уже стал тем, кого скоро узнал весь мир, все было бы проще и яснее. «Единственный путь к спасению парадоксален и противоречив», — написал много позже Леви в «Канувших и спасенных»[1408]^, [1409]. Однако определенная нам дорога пролегает сквозь непроходимые заросли, так напоминающие последние недели и часы Лоренцо.

До нас дошли трогательные детали прощания. Братья и сестры Лоренцо «молчаливо провожали взглядом Леви, пока он клал цветы в открытый гроб», писал Томсон[1410]. Мэр Манфреди вспоминал: тело Лоренцо «перевезли из Савильяно в церковь Сан-Джорджио в Борго-Веккьо, где жили Пероне. На похороны пришло много людей. В первом ряду был Примо Леви с женой и дочерью»[1411]. (Эмма, которая видела, как приехали Леви, не помнит, чтобы с ними на вокзале была девочка[1412].) По словам Манфреди, Примо «был в белом свитере» (так уверяла и жена Секондо[1413]): «В этой маленькой детали была вся нежность, с какой семья относилась к человеку, увековеченному пером Леви»[1414].

Лоренцо умер от беспросветности. Он спас Леви, а вот Примо, как ни старался, не сумел — muradur направился по жизни «не в ту сторону». Именно поэтому, по словам Энджер, в глазах семьи «смерть Лоренцо была не мученичеством, а трагедией и семейным позором»[1415].

Через 70 лет хмурым весенним днем я искал на кладбище Фоссано участок 569. Оказалось, Лоренцо погребен под фамилией Перроне (с двумя «р»). Второй раз я пришел сюда летом, чтобы под ярким солнцем все получше рассмотреть.

Надгробие изъедено временем, и выбитые имена уже едва заметны. Тут похоронены еще одни Перроне: другой Лоренцо — дядя и он же крестный того, которого я ищу, и его жена. Лоренцо-старший умер, когда племянник только вернулся с военной службы.

Через 20 лет останки Лоренцо перезахоронили в семейную могилу, «превратив» его в Пероне с одной «р» (как и все родственники). На надгробие поместили его фото времен военной службы: лицо веселое и даже угадывается полуулыбка, поза строгая, но не отталкивающая. Рядом — портреты: отца Джузеппе; матери Джованны, пережившей его на 8 лет[1416], старшего брата Джованни (бородача Джуанина) (умер в 1976-м) и младшего брата Микеле (умер в 1988-м), сестер Джованны (умерла в 1979-м) и Катерины (умерла в 1992-м). Не хватает только еще одного младшего брата, Секондо. Почти все похороненные здесь ближайшие родственники умерли через 24–40 лет после Лоренцо — раньше скончался только его отец.

По моему мнению, немногословный muradur умер «от неизлечимой печали, которая прорастает на руинах потерянных цивилизаций»[1417]. (Леви в сборнике «Лилит» подтвердил мою догадку.) Вспоминая похороны и прокручивая в голове пленку безрадостной жизни человека на надгробном памятнике, понимаешь, как ему нелегко удерживать на лице улыбку. Он жил одиноко, а после смерти упокоился в окружении родителей, братьев и сестер.

Примо, «напряженный и бледный», горше всех на похоронах «оплакивал друга»[1418]. Прощаясь с Лоренцо, он вспоминал его барабанную перепонку, пробитую среди руин в Третьем рейхе; усыпанный латками штопаный свитер; отправленные Бьянке открытки со словами: Addio — ciau («Пока — привет»); менашку с супом, который поддерживал жизнь на протяжении шести месяцев, и «прекрасные неповторимые дни»[1419]; первую встречу почти восемь лет назад и первые слова, произнесенные на пьемонтском диалекте посреди серой планеты Аушвиц; 1412 — тысяча четыреста двенадцать — километров пешей дороги домой.

Не думаю, что Примо случайно надел в тот день белый свитер. Леви приехали всей семьей — он сам, жена и маленькая Лиза Лоренцо, которой было три с половиной года. Примо — в белом свитере. На похороны. На прощание с этим старым негодяем Лоренцо, чтобы было понятнее. Который для Примо оставался «святым Антонио», Дон Кихотом, потерпевшим поражение в битве с ветряными мельницами жизни. Но как же, черт возьми, он сражался там, на самом дне! Бился как мог, отвечая проклятому перевернутому миру кулаками, локтями, коленями и множеством пинков, — как умел только он, Такка.

Возможно, Примо специально оделся так, чтобы напомнить: белый колючий свитер из козьей шерсти — первое, что он привез Лоренцо на исходе 1945 года. А может, это был еще более мощный символ — я вижу в нем «послание»: неизбежный проблеск света, ослепляющий на фоне «черной дыры»[1420] в истории XX века.

[1421]

Леви несколько раз говорил, что смерть Лоренцо наступила в результате самоубийства. Он никогда этого не писал, но не раз подчеркивал в разных интервью 1980-х годов, незадолго до собственной смерти (и тоже суицида[1422]) в 1987 году. Если так, то «его» Дон Кихот стал еще одним из как минимум 11 самоубийц, с которыми Леви был близко знаком[1423]. Среди них — преподаватель немецкого из Института имени Гёте, Ханс-Дитер Энгерт[1424], о котором тепло вспоминает мой отец.

Под конец жизни Леви все чаще повторял, что смерть Лоренцо не была случайностью. Примо будто пытался защититься от самого себя — не «подправляя» и не сглаживая, а конкретизируя и разъясняя события прошлого[1425]. В 1978 году Леви ограничился замечанием, что Лоренцо «умер больным туберкулезом и несчастным»[1426]. А через три года, в «Возвращении Лоренцо», он уже явно придерживался версии суицида. «Он был тверд и последователен; не будучи узником концлагеря, он умер от болезни вернувшихся» — так оканчивается рассказ[1427].

Почти этими же словами с легкими вариациями Леви и в других случаях[1428] говорил о смерти своего друга, все сильнее упирая на суицид. В одном интервью 1983 года он привел такой диалог: «И тем, кто, как и я, говорил ему: “Почему ты себя убиваешь?” — он отвечал: “Да, я убиваю себя”. Он умер от туберкулеза, но потому, что напивался и засыпал на улице, — он не хотел больше жить. Может быть, из-за того, что он повидал… Тяжело по-настоящему понять, что было на уме у этого одинокого человека»[1429].