Лоренцо встретил Леви через два с лишним года после прибытия в «Суисс», незадолго до своего 40-летия. Выглядел он, правда, намного старше — внешне годился Примо в отцы[316]. Такое впечатление складывается из описания их первой встречи на польской земле: старого и простого Такка, привычного к лишениям, и хрупкого молодого химика — интеллигента, которому не приходилось сталкиваться с настоящей нуждой.

Здесь стоит сделать небольшое отступление и написать, как воспринимал 40-летних Леви. В книге «Человек ли это?», которая ушла в печать в 1947 году, когда автору было 28, рассказывается о «старике Вертхаймере». Чтобы избежать газовой камеры, он явно преуменьшает возраст и говорит, что ему 45[317]^, [318].

Однако остальные произведения Леви, которые были опубликованы между его 44 и 67 годами, создают иное впечатление. В романе 1982 года «Если не сейчас, то когда?» (Se non ora, quando?) есть слова: «На войне старятся рано»[319]. Речь — о летчике-узбеке, который «не был таким молодым, как на фотографиях в кабине его сбитого самолета: ему, скорее всего, было около сорока»[320].

В «Звездном ключе» (1978) Фауссоне обращается к «сорокалетней, худой и сгорбленной» официантке — так обычно говорят о вышедших в тираж[321] — и цитирует известную поговорку о том, что «в сорок лет жизнь только начинается»[322]. В произведениях Леви много 40-летних и более старших персонажей. Трудно сказать, считаются ли они старыми[323]; но они определенно слишком молоды, чтобы умереть[324] или быть убитыми[325].

Сборник эссе «Канувшие и спасенные» Леви опубликовал перед самой смертью. В этом произведении Гвидо Далла Вольта, 50-летний отец близкого друга автора Альберто (которого мы узнаем позже), в октябре 1944 года был отправлен в газовую камеру. Он определен как «старик» — и в данном случае эти тревожные кавычки отражают точку зрения нацистов[326].

Мы знаем, как выглядел Лоренцо в то время. Если судить по паспорту, то в 1939 году, когда появились первые новости о начавшейся в Польше войне и практически одновременном нападении на нее нацистов и Советов[327], у него еще не было седых волос. В 1940 году он провел несколько дней (два или четыре) во французской тюрьме[328] — и седина все еще не появилась. Он постарел в один миг. Когда был признан негодным к военной службе?[329] Или когда в 1942 году оказался у ворот Аушвица?

В момент прибытия туда он еще не подозревал о встрече, которой предстояло изменить всю траекторию его жизни. У Лоренцо, по словам Леви[330], не было имущества, кроме двухлитрового армейского котелка, сохранившегося со времен службы в 7-й альпийской дивизии в Брешиа, пары походных ложек, серо-зеленой накидки, заштопанного свитера и некоторых мелочей, не имеющих никакой ценности. Правда, были немногие слова, которые нужно произносить с осторожностью, когда оказываешься на грани, и которые «теперь стерты от любой настоящей реальности».

Это — факты, перепутанные с вымыслом. Следом вмешивается история, которая не может быть независимой, — легенда является обязательным и очень притягательным источником. Делается попытка найти еще что-нибудь во времени, стертом из подлинной реальности, если таковая имелась.

[333]

Мы никогда не узнаем, сколько раз Лоренцо нелегально переходил границу с Францией, прежде чем компания G. Beotti по соглашению с I. G. Farben (Interessen-Gemeinschaft Farbenindustrie AG) отправила его на работу в Аушвиц. Но нам достоверно известно: Лоренцо не имел ни малейшего представления, что едет именно в Аушвиц III (такое официальное название лагерь получил в декабре 1943 года). В документах он именовался просто Аушвиц; изначально задумывался как спутник Аушвица I и огромного Аушвица II — Биркенау.

Промышленный комплекс Буна-Верке, возведенный I. G. Farben в ноябре 1944 года, создал еще и автономный Konzentrationslager — концлагерь Аушвиц III Моновиц[334] размером с город. От него зависела большая часть подлагерей[335], занимавших нескольких сотен квадратных километров[336]. Примерно 40 были Interessengebiet — «зоной лагерных интересов».

«На территории Буны ни травинки, земля здесь пропитана ядовитой угольной жижей и соляркой; живые здесь только машины и рабы, причем первые живее вторых»[337], — писал Леви в «Человек ли это?»[338]. Буна была городом, где ютились и погибали десятки тысяч человек. Примо Леви — сначала худой, а потом непомерно раздувшийся — оказался в той его части, куда приходили ночевать и где погибали рабы рабов.

По данным польского историка Петра Сеткевича, эксперта по Моновицу и автора объемной исторической реконструкции лагеря (которой фактически не было до 2000-х годов[339] и на которую потребовалось потратить почти два десятка лет), стараниями I. G. Farben небольшой концлагерь преобразовался «в узловой центр уничтожения евреев в Европе»[340]. В Буне, на крупнейшем производстве континента, трудоустроили тысячи рабочих, набранных практически во всех странах-сателлитах и привезенных с оккупированных территорий[341]. Были заключены специальные социальные и инвестиционные соглашения. Буна стала главным «работодателем» региона[342].

Уполномоченные представители I. G. Farben 16 декабря 1941 года приняли решение выделить уже в следующем году 2 миллиона рейхсмарок на строительные материалы для расширения концлагеря Аушвиц. Но под давлением высших нацистских чинов сумму увеличили до 5,77 миллиона рейхсмарок.