Что означало «такой, как этот»? Какой — такой? «Изнуренный раб»?[54]^, [55] «Низшая ступенька» в иерархии Моновица?[56] Или белая кость, неумеха-белоручка, неспособный удержать ведро раствора? Попавший в этот перевернутый мир, чтобы стать здесь последним из последних? Неизвестно, выражала эта фраза презрение или сострадание, но, как потом подтверждал и Леви, в голове Лоренцо в тот момент произошло короткое замыкание.

Кто знает, сколько раз Лоренцо слышал нечто подобное в свой адрес? Предположу, довольно много. Он-то был из бедняков — бузотер и выпивоха. Правда, он всегда делал свою работу на совесть, но считалось, что на «таких» полагаться нельзя. Пока «такие», как Лоренцо, молоды, их обычно нещадно эксплуатируют, но, разменяв пятый десяток, они начинают терять силы и внимательность. А потом, когда с возрастом они становятся совсем уже ни на что не годны, от них избавляются, как от мусора.

Знакомство, что и говорить, началось не лучшим образом — в свете катастрофы с ведром. Однако Лоренцо заметил, что № 174 517 отреагировал на его фразу на узнаваемом пьемонтском — после плохого немецкого. И это пробило брешь в невидимой стене, отделявшей вольнонаемного от заключенного. Разрушилось заклятие, намертво скреплявшее каждого обитателя этого уродливого сюрреалистического мира, называемого «лагерь», с отведенной ему ролью.

Лоренцо почувствовал особую связь с парнишкой, выполняющим самую черную и тяжелую работу. Вероятно, этого оказалось достаточно, чтобы начать ему помогать.

В лагере подобное случалось нечасто. Некоторые заключенные имели легальную возможность устанавливать контакты с внешним миром — например, при посредничестве национальной французской службы трудовой повинности[57]. Но заключенные евреи всегда и при любых обстоятельствах были «неприкасаемыми» для свободных гражданских, в том числе и для вольняшек[58] вроде Лоренцо: «Все они, с той или иной степенью откровенности, демонстрировали нам свое отношение, колеблющееся от презрения до сочувствия, считая, что раз мы попали сюда, раз нас содержат в таких условиях, значит, дело с нами нечисто, значит, есть на нас какая-то тайная и ужасная вина»[59]^, [60].

Думал ли Лоренцо так о № 174 517? Не уверен. Он не имел склонности навешивать ярлыки и прекрасно знал, что почти всегда в кандалах оказываются самые бедные и слабые, а власть имущие каждые три недели надевают новые туфли. К тому же так и неизвестно (и вряд ли я когда-нибудь это узнаю), что говорил Леви в последующие часы.

Собрав информацию о Лоренцо из весьма внушительного количества источников, я кое-что понял о его личности. Рискну предположить, что он не собирался ничего говорить Примо еще два или три дня. Скорее всего, с потерянным, мрачным и непроницаемым выражением лица, запечатленным на дошедших до нас фотографиях, он все это время прокручивал в голове свои мысли. И насколько мне известно, их было всего две. Одну из них мы увидим позже, а другая — вот эта.

Презирал ли Лоренцо молодого туринца, от которого почти ничего не осталось, в их первую встречу? Земляка, который уже почти умер? Жалел его? Или, может быть, боялся? Кажется, чувство тревоги, впервые возникшее в 1938 году после принятия расовых законов[61], до сих пор висело в воздухе. Примо Леви рассказывал об этом в своей «Периодической системе»[62] 1975 года — о первой, «слабой, но заметной вспышке недоверия и подозрительности. Что ты обо мне думаешь? Кто я, по-твоему?»[63]^, [64]

Произведения Леви, в которых мастерски сплетены слова и концепции, позволяющие понять человеческую душу, нам еще нужны — да и всегда будут нужны. В этом фрагменте показано отношение вольнонаемных рабочих к «рабам рабов», заключенным-евреям, которые организованно, колоннами брели в рваных полосатых робах и беретах в Буну, на работу. Если это, конечно, можно называть работой.

Зафиксировав начальный эпизод этой истории, ставшей чем-то большим, чем строки дела в пыльном архиве, попробуем собрать в единую картину многие километры, которые Лоренцо прошел с опущенной головой. Все этапы его жизни, с детских лет до момента, когда, вглядываясь в свою противоположность, он пытался понять ее и подбирал подходящие слова. Но прежде следует признать: жизнь скитальца больше, чем любая другая, зависит от случая.

И тогда сложится картина: Лоренцо и Примо принадлежали к «двум разным кастам»[67]. Чудо, что они вообще встретились. В так называемой прошлой жизни эти двое представляли совершенно разные слои общества. Но в концлагере социальный статус являлся вопросом уже не престижа, а выживания — и они вновь оказались на разных ступенях лестницы, правда, поменявшись местами. Примо предстояло умереть, если перестать каждую секунду цепляться за жизнь. Лоренцо суждено было жить, если только не случится какой-нибудь беды.

Превосходство Лоренцо над Примо было очевидным. И буквально в пространстве — на строительных лесах у стены, и в лагерной иерархии. Такое положение сохранялось довольно долго — они давно находились неподалеку, но не замечали и даже не знали о существовании друг друга. Отношение Лоренцо к Примо было чем-то вроде возмездия за их прошлую жизнь — в другом, нормальном, предшествовавшем лагерю мире.

Все былые привилегии Примо в 1944 году обратились для него в пыль, вдруг заскрипевшую под ногами и на зубах. Там, на самой низкой ступени человеческого бытия, обеспеченный туринец и начинающий перспективный химик Примо Леви превратился в заключенного № 174 517 — одного из тысяч рабов.

Как и другие 11 600 невольников I. G. Farben[68], Леви работал на строительстве химического завода Буна-Верке. Их заставляли вкалывать, пока их силы не иссякнут. Усилия Примо, как и всех других узников, были «абсолютно бессмысленны»[69]^, [70] — люди умирали.

Примо, как и тысячи таких же, как он, непрерывно откапывал, закапывал, загружал, разгружал, сортировал, собирал. Без остановки — под проливным дождем, в снегопад, когда ветер поднимал клубы пепла и когда землю согревали лучи солнца. Вены были готовы лопнуть от напряжения, и если кто-нибудь уже не мог двигаться, то капо или его помощник тут же бил доходягу дубинкой по голове. Чтобы лишний раз напомнить, кто здесь власть, чтобы выколотить всякую волю к сопротивлению и остатки того, что делало человека человеком.

В тот день Примо не попросил у Лоренцо помощи. Предположу, что летом 1944 года у него еще не было «четкого представления, как живут и какими возможностями обладают эти итальянцы»[71]. Большинство из них в другом, прошлом, мире частенько бедствовали, но всегда оставались на плаву. Здесь же он вместе с тысячами других мучеников неумолимо погружался на самое дно истории.