Это был невероятно рискованный поступок. Но мы знаем, что так порой делали и «вольнонаемные» французы[723], — Лоренцо понимал, о чем они говорят, так как часто бывал во Франции. Все это было необычайно важно для рабов рабов, за которых писались открытки. Евреям, «врагам по определению»[724], было запрещено отправлять корреспонденцию. Леви отмечал в «Канувших и спасенных», что «потеря… связи… вызывает смертельную тоску, несправедливое чувство обиды за то, что ты оказался брошенным»[725], потому что «на большом континенте свободы свобода коммуникации занимает обширную территорию. Это как здоровье, истинную ценность которого понимаешь, только потеряв его»[726], [727]. Для узников «письма значили больше всего остального: придавали их жизни хоть какой-то смысл и были единственной связью с потерянным миром», — подчеркивал и исследователь Томсон[728].
Послание отправилось в путь в рекордные для того времени сроки — на открытке с датой «25 июня» стоит штемпель Аушвица за следующий день. Отправитель — Перроне Лоренцо, Gruppo Italiano, Ditta Beotti, Аушвиц… Германия. Это сообщение Примо, посланное Лоренцо с польской территории, и адресата достигло довольно быстро — всего за три недели. Письма тогда могли идти и несколько месяцев[729]. Открытку получила Бьянка Гвидетти Серра, дорогая подруга. Она жила в Турине, на улице Монтебелло, 15, и не была еврейкой, а поэтому меньше подвергалась опасности[730].
Бьянка ничего не знала о происходящем с Примо в Аушвице, но, увидев открытку, испытала «огромное облегчение»[731]: пишет — значит, жив. Сам он позже признался Иану Томсону, что с его стороны поступок был «безответственным»: «Я понятия не имел, насколько безопасно отправить письмо на домашний адрес»[732]. А ведь таким образом Леви действительно подверг угрозе итальянского «сообщника» Лоренцо, о чем позже и написал в рассказе «Жонглер» (Il giocoliere)[733].
Другой «счастливый билет» вытянула Ада Делла Торре, кузина и подруга Примо. Она случайно оказалась в Турине в гостях у его матери Эстер Луццати, которую все называли Рина, и позвонила Бьянке. Поднявшая трубку домработница закричала: «Быстрее сюда!»[734] Так открытка попала к родственникам Примо. Ответ скоро отправился в обратный путь — в начале второй половины июля мать послала его «таким же способом».
В то самое время Леви за 1400 километров от родины пытался обучить Банди, недавно прибывшего в лагерь венгра, искусству выживания. Странное имя было «уменьшительным от Эндре Шанто, что по-итальянски звучит почти как santo (“святой”. — Прим. ред.)»[735], и, казалось, он не имел намерения осваивать путаную лагерную мораль.
«Пришел август, как необычный подарок для меня: письмо из дома, невероятное дело», — вспоминал Леви. Послание было от «синьоры Ланца» — так для конспирации подписалась мать[736].
Письмо из милого мира жгло мне карман, я знал, что, элементарной осторожности ради, мне стоило молчать, и все же не мог о нем не говорить. В то время мы чистили цистерны. Я спустился в свою цистерну, со мной был Банди. В тусклом свете лампочки я прочитал ему это волшебное письмо, по-быстрому переведя его на немецкий. Банди слушал меня внимательно. Он, конечно же, мало что понимал, потому что немецкий не был ни его, ни моим родным языком и еще потому, что письмо было малосодержательным и иносказательным.
Но он понял, что клочок бумаги, прилетевший ко мне таким странным образом, который я уничтожу до наступления вечера, был лучом света, брешью в темной вселенной, которая сжималась вокруг нас, и что сквозь него могла пробраться надежда. Хочется верить, что Банди почувствовал это: потому что, когда я закончил читать, он приблизился ко мне, долго шарил в карманах и наконец бережно извлек из них редис. Он протянул его мне, сильно покраснев, и с застенчивой гордостью сказал: «Я научился. Это тебе: первая вещь, которую я украл»[737].
4
Затем были еще две открытки, так же написанные рукой Лоренцо, им же подписанные и отправленные[738]. А Бьянка послала продукты и одежду — 9 августа, из почтового отделения в Сасси, пригороде Турина. Чтобы попасть в Аушвиц, посылка должна была пересечь охваченную войной Европу[739].
Первая открытка, датированная 20 августа, отправилась в путь на следующий день. Лоренцо от имени Примо писал его подруге, что чувствует себя хорошо, что не болеет («здоровье отличное, в хорошую погоду чувствую себя даже лучше»), что растет его знание немецкого и что это «большой плюс для работы». Так, заметила Энджер, дома поняли, что он работает[740]. Напоследок адресант успокаивал родных, сообщая, что письма порой идут месяцами: «Не беспокойся обо мне, постарайся рассказать все ваши новости и имей, как и я, много смелости и надежды. Обнимаю крепко и всегда помню о тебе. Твой Лоренцо»[741].
Матери и Анне Марии, сестре Примо — еврейкам — приходилось скрываться. Получив весточку, торжествующая Бьянка прибежала в их убежище: «У меня потрясающая новость! Смотрите, что у меня!»[742] В мемуарах, вышедших в 2009 году, Гвидетти Серра немного перепутала даты — написала, что это произошло месяцем раньше. Но тогда пришло первое послание, переданное семье Адой Делла Торре, кузиной Примо. В интервью Томсону в 1993 году она рассказала, что происходило между 21 августа и сентябрем 1944 года.
Ответ Леви матери, записанный неопытной рукой Лоренцо Перроне и отправленный Бьянке Гвидетти Серра, прошел цензуру Аушвица 21 августа. Бьянка получила открытку шесть недель спустя (в середине сентября 1944 года) и передала ее матери Леви в Турине: «Я никогда не забуду выражение лица Эстер, когда она поняла, что Примо, возможно, все еще жив». Но после первого восторга Эстер заметила, что открытка отправлена полтора месяца назад, а за это время могло произойти что угодно. Эстер мучилась от беспокойства за своего первенца; ей предстояло увидеть Примо лишь еще через 13 месяцев[743].
Они встретились во многом благодаря «редчайшей удаче»[744] — возможности поддерживать связь. «Мы, выжившие, составляем меньшинство, совсем ничтожную часть. Мы — это те, кто благодаря привилегированному положению, умению приспосабливаться или везению не достиг дна», — так в «Канувших и спасенных» Леви резюмировал причины, которые позволили кому-то выбраться из ада[745], [746].
Через несколько страниц, в главе «Коммуникация», он написал, что заключенные страдали в изоляция от мира и в целом «отсутствия и недостатка»[747] общения и что «безразличие к своей обособленности, равнодушие, отношение к исчезновению слова как к должному было фатальным симптомом, свидетельствующим о приближении окончательной апатии»[748], [749].
