Присутствие Лоренцо помогало Леви выправить чудовищное ощущение потери привычного мира или, по крайней мере, не давало ему окончательно провалиться в пропасть. В этом и кроется парадокс. Лоренцо вырос в нужде, агрессии и насилии — и у него имелись все причины озлобиться и замкнуться в себе. Но он не стал отыгрываться на более слабых и проявлять власть, когда ему выпала такая возможность. Он на собственной шкуре проверил правило, о котором говорил Леви на пороге смерти: «Привилегированные, почувствовав опасность, бросаются на защиту установленного порядка»[677]^, [678], — и плюнул на привилегии.

Вспыльчивый человек, привыкший чуть что пускать в ход кулаки и без малейших сомнений богохульствовать, имел массу причин повернуться спиной к двум молодым людям — ведь они всего пару месяцев назад были куда удачливее него. Однако так он не сделал. Не знаю, такое ли «послание» хотел оставить нам Леви — но, вероятно, очень близкое. Он написал об этом в «Возвращении Лоренцо» — перечислил события лета, которое вскоре скрылось в холодной осени.

Каждый раз, когда я читаю эти слова, у меня внутри что-то как будто ломается. Если подумать, то мир был и остается отвратительно несправедливым. Но, присмотревшись, в любом водовороте насилия и боли можно разглядеть праведника — настолько безупречного, что мы и представить себе не могли.

Я уже не раз рассказывал, как Леви описывал Лоренцо и его поступки. Но, возможно, к некоторым свидетельствам следует вернуться. Что мы знаем точно? Между 1947 и 1981 годами Лоренцо всегда появлялся в работах Примо под собственным именем. И только в театральной постановке «Человек ли это?» — под псевдонимом. Нам также известно, что в ноябре 1976 года Леви сказал: «А, Лоренцо… Я называл его Антонио». Имелся в виду святой Антонио, который кормил голодных[680]^, [681].

В дальнейшем мы увидим, как итальянская бюрократия описывала внешность Лоренцо между 1920 и началом 1940-х. Что же касается Леви, то в двух изданиях «Человек ли это?» (1947 и 1958 годов) он не писал, как выглядел muradur[682], — его портрет появился только в более позднем периоде творчества, когда писателю исполнилось 60.

В «Возвращении Лоренцо», опубликованном в 1981 году, и в сборнике «Лилит» двух доходяг кормит «высокий, сутулый, с седыми волосами»[683] каменщик. Пять лет спустя в «Канувших и спасенных» он представлен «пожилым малограмотным каменщиком», «каменщиком из Фоссано, который спас мне жизнь»[684]. К этому времени Леви стал упоминать его все чаще[685].

Как заметил историк Салери[686], остается неясным, почему в последней книге Леви Лоренцо утратил имя. Может, потому, что теперь он стал носителем «универсального послания»? Или потому, что имя, связанное с именами детей, стало неотъемлемой частью памяти — замечательного, но не самого достоверного инструмента?[687] Но воспоминания Леви о muradur никак не могли размыться. В «Канувших и спасенных» он сделал отсылку к двум предыдущим произведениям, поэтому можно предположить: автор попросту не хотел перегружать текст.

Что же касается слов Лоренцо (центрального объекта этого исследования), то в последние годы писатель приводил их в том виде, в каком они прозвучали: на пьемонтском диалекте. В литературном журнале The Paris Review после смерти Леви вышло интервью, которое он дал в июле 1985 года. Примо сказал, что Лоренцо «был почти неграмотным» и что он «почти никогда не говорил»: «Он был молчаливым. Отказывался от моих благодарностей. Почти не отвечал на мои слова, только поводил плечами: возьми хлеб, возьми сахар. Молча — нет нужды говорить»[688].

Свою помощь Лоренцо подкреплял минимальным числом слов, которые дошли до наших дней: Oh già, si capisce, con gente come questa / Ah’s capis, cun gent’ parei — «Чего еще можно ожидать от такого, как этот». Эта фраза — единственное, что произносит Лоренцо в произведениях Леви между 1947 и 1986 годами (в двух изданиях «Человек ли это?», в рассказе «Возвращение Лоренцо» в сборнике «Лилит» и в сборнике эссе «Канувшие и спасенные»).

Были и другие слова — скажем, те, которые открывают эту книгу. Их Леви привел в качестве примера в телевизионном интервью незадолго до смерти: «Я сказал ему: “Разговаривая со мной, ты сильно рискуешь”. Он ответил: “Мне все равно”»[689]. Или диалог, который мы находим в расшифровке очередного интервью: «Слушай, это опасно, ты получишь неприятности». — «Плевать»[690].

Больше слов появляется в театральной постановке «Человек ли это?» 1966/67 года, где Пьетро (Лоренцо) осмеливается много говорить (возможно, из-за измененного имени?). В основном он рассуждает о работе. Вот как продолжается диалог, начало которого я привел выше.

После размышлений о мире, который «несправедлив», и о том, что он «никогда не просил» рождаться, Пьетро-Лоренцо добавляет: «Если уж пришел, то оставайся». И буднично замечает: «Работай как можно лучше и, если выдастся случай, делай добро». — «Добро здесь, в Аушвице?» (Альдо-Примо не верит своим ушам.) — «Именно. Здесь для этого хватает возможностей». (Каменщик отвечает сухо, сходит с лесов и с удовлетворением оглядывает свою работу.)[692]

Три печатных листа, на которых выкристаллизована театральная версия «Человек ли это?», содержат четкое объяснение поступков «малограмотного» каменщика. Язык сухой и чистый, фразы четкие. «Делать то, что можешь» на практике означало: Лоренцо «каждый вечер передает… три, а то и четыре литра Zivilsuppe — супа вольнонаемных итальянцев»[693], бесценное сокровище для двух заключенных[694].

Леви в лагере пытался разъяснить одному из своих «последователей», новичку — Zugang, венгру: следует «крутиться — доставать еду, уклоняться от работы, найти влиятельных друзей, прятаться и скрывать свои мысли, красть и лгать», потому что «те, кто так не делал, быстро умирали»[695]. «Свободный» Лоренцо думал о своей работе и о том, чтобы, согласно обстоятельствам, помогать другим.