Вольняшки-итальянцы находились почти в одинаковых условиях с заключенными, как пишет историк Лаура Фонтана в книге «Итальянцы в Аушвице» (Gli italiani ad Auschwitz), изданной Государственным музеем Аушвица-Биркенау. Одна глава посвящена гражданским работникам и несколько страниц — muradur из Фоссано[656]. Как можно понять из Архивов Арользена, работников нанимала непосредственно I. G. Farben — как в случае Пьетро Кадемартири, каменщика из Пьяченцы (на десять лет моложе Лоренцо)[657].
Вызвавшиеся по собственному желанию, как Такка, или принудительно доставленные в Моновиц «свободные» работники — через несколько месяцев все оказывались равны. Польский историк Сеткевич пишет, что условия труда были куда хуже, чем обещалось при найме. И к примеру, среди французов из-за этого все больше рабочих прикидывалось больными[658].
Некоторые пытались бежать. Кое-кому это даже удавалось — как одному «вольнонаемному» из Бельгии. Он, по словам историка Мартина Гилберта, добрался из Моновица до Великобритании, где сообщил секретной службе союзников о промышленном комплексе. Во второй половине 1944 года его атаковали с воздуха[659].
Сеткевич отмечает: к итальянским работникам поначалу относились неплохо, но с 1943 года — заметно хуже. Правда, документально подтвержденных фактов насилия или преследования у нас нет[660]. Однако достоверно известно: отказ от работы мог привести к аресту или отправке на родину.
Совсем другое наказание ждало тех, кто пытался помочь узникам концлагеря. За это можно было оказаться «по другую сторону»[661], среди заключенных, — и это определенно было сильнейшим сдерживающим фактором для большинства «свободных» работников. Но только не для Лоренцо! Он считал, что, «если что-то должно быть сделано, ты берешь и делаешь»[662].
Мы знаем: начиная с первой встречи в руинах в июне 1944 года он каждый день приносил Примо и Альберто еду. С этого момента «супа было всегда достаточно, иногда еще и с куском хлеба», написал позже Леви в «Возвращении Лоренцо»[663], «пока я работал у него на подхвате, проблем с передачей не было». Но «через несколько недель его (или меня, не помню, кого именно) перевели на другую стройку, и с тех пор передавать еду стало еще опаснее».
Опасность была в том, что нас могли заметить вдвоем. У гестапо были глаза повсюду, и, если кого-то из нас замечали за разговором с «гражданским» не по теме работы, последний рисковал быть обвиненным в шпионаже. На самом деле гестапо боялось, что таким образом во внешний мир просочатся слухи о газовых камерах Биркенау. Гражданские тоже рисковали: те из них, кто был виновен в незаконных контактах с нами, оказывались в нашем лагере. Не навсегда, как мы, а всего на несколько месяцев с целью Umschulung — перевоспитания. Я предупредил Лоренцо об этой опасности, но он лишь молча пожал плечами[664].
Из двоих Лоренцо рисковал больше — это было понятно. «Знаешь, что нам сделают, если застукают вместе вне работы? Тебя в газ отправят, меня — как вас, в лагерь», — говорит герой Лоренцо в театральной постановке «Человек ли это?». Но чтобы обеспечить двум рабам рабов жизненно важные калории, он каждый день обходил свой барак, собирал объедки и объяснял товарищам, что среди евреев Аушвица есть два итальянца.
Именно поэтому суп Лоренцо и был таким странным: однажды Примо и Лоренцо обнаружили в нем даже «крыло воробья со всеми перьями», в другой раз — «обрывок итальянской газеты»[665]. Леви сказал в интервью Николо Караччиоло, снимавшему фильм «Мужество и милосердие», что помнит, какую именно газету тогда «приготовили» — La Stampa из его родного Турина[666].
Леви с благодарностью вспоминал товарищей Лоренцо: «Они тоже жили впроголодь, хотя и лучше, чем мы, но готовили из того, что сумели раздобыть или украсть с ближайших полей». Со временем Лоренцо, не обращая внимания на огромный риск, усовершенствовал оказание помощи: уносил «напрямую из кухни лагеря все, что оставалось в котлах после приготовления, но для этого ему приходилось пробираться туда тайком, в три часа ночи, когда все спали»[667].
План разработали втроем — Лоренцо, Примо и Альберто: «Чтобы нас не увидели вместе, мы решили, что Лоренцо утром будет оставлять котелок в потайном месте под досками. И несколько недель все шло хорошо»[668]. Помощь была столь щедрой, что Примо и Альберто не знали, в чем уносить суп, — об этом Леви рассказывает в «Человек ли это?»
Чтобы решить проблему транспортировки, мы с Альберто позаботились о специальной посуде, которую здесь все называют польским словом menazka. Это самодельный судок из оцинкованной жести, нечто среднее между ведерком и котелком. Жестянщик Зильберлюст за три пайки хлеба смастерил его нам из обрезка водосточной трубы. Получилась великолепная емкость, прочная и вместительная, в эпоху неолита такое изделие произвело бы революцию.
Ни у кого во всем лагере подобного судка не было, разве только кто-то из греков мог похвастаться, что у него menazka больше нашей. Помимо чисто практической выгоды, наше приобретение принесло нам и ощутимое улучшение социального положения. Такая menazka, как у нас, все равно что дворянский титул или родовой герб. Для Генри мы стали лучшими друзьями, он теперь разговаривает с нами как с равными. В голосе Л. зазвучали добросердечные отеческие нотки. Элиас, который вечно все вынюхивает, неутомимо ходит за нами по пятам, пытаясь выследить источник нашего «организованного» дохода, при этом он рассыпается в непонятных любезностях, клянется в своей поддержке и дружбе и поливает нас без конца отборнейшими итальянскими и французскими ругательствами (непонятно, где он научился всем этим непристойным словам), чем явно рассчитывает доставить нам удовольствие[669], [670].
Чтобы продолжить историю, необходимо вернуться к значению самоотверженных поступков, герой которых как будто не принимал во внимание место и обстоятельства происходящего. В посвященной «серой зоне» главе «Канувших и спасенных» Леви описал «настоящее потрясение»[671], [672], которое оставлял после себя этот «перевернутый»[673] «концентрационный мир»[674].
Однако, едва попав в лагерь, люди испытывали настоящее потрясение. К их полной неожиданности мир, в который они оказались ввергнутыми, был ужасен, но ужасен непостижимо, поскольку не подходил под известную модель: враг находился снаружи, но и внутри тоже, слово «свои» не имело четких границ, не существовало противостояния двух сил, расположенных по разные стороны границы, да и самой границы, одной-единственной, тоже не существовало, их было множество, этих границ, и они незримо отделяли одного человека от другого. У лагерных новичков еще оставалась надежда на солидарность товарищей по несчастью, но и эта надежда не оправдывалась: найти союзников, за очень редким исключением, не удавалось; лагерное мироздание населяли тысячи отдельных монад, которые постоянно вели между собой скрытую отчаянную борьбу. Когда в первые же часы пребывания в лагере со всей беспощадностью обнаруживалось, что агрессивность нередко исходит от тех, кто по логике должен быть союзником, а не врагом, это настолько ошеломляло, что человек полностью терял способность к сопротивлению. Многим такое открытие стоило жизни — не в переносном, а в самом прямом смысле слова: трудно защититься от удара, которого не ждешь[675], [676].
