— О ребенке? — уточняет мужчина, и я понимаю, что он и не собирался мне вообще говорить.

— Да, о нем самом, — я сжимаю губы в тонкую ниточку. — О том, что у какой-то незнакомой женщины есть генетически наш с тобой ребенок.

— Если бы ты не узнала о Миле, то я не сказал бы, — признается муж. — Я понимаю, как это все выглядело бы с твой стороны. Честно понимаю. Твоя обида — она обоснована.

— То есть через несколько месяцев ты хотел предложить мне усыновить якобы отказника? — я вытаращила на мужа и так увеличившиеся в размерах глаза.

— Да, именно так, — мужчина отводит взгляд. Я вижу, что ему стыдно, но не могу принять и простить. — Богдан, отойти. Мне вещи надо собирать, — мое желание уйти от мужа не поменялось. Не известно, какая новость страшнее. То, что у него есть любовница, или то, что он решил завести нашего с ним ребенка без моего участия, да еще и меня при этом в известность не ставить.

— Ты все равно хочешь от меня уйти, несмотря на то что я тебе не изменял и рассказал всю правду? — Богдан смотрит, как я скидываю без разбора все вещи в чемодан.

— Ты совершенно правильно понял меня. Мне надо обдумать все и решить, чего я хочу и как мне жить дальше, — я закрыла чемодан и подняла его на колесики. — Поживу у мамы, обдумаю все.

— А почему ты не можешь пожить дома? — мужчина разводит руками, показывая на нашу спальню.

— Потому что хочу побыть подальше от тебя, — и это чистейшая правда. Муж скривился от моих слов, но ничего не ответил. Лишь забрал чемодан и спустил его в машину.

Богдан отвез меня к маме и уехал. Нет, он пытался поговорить, что-то еще объяснить. Но я выпроводила его. Не могу я все уложить у себя в голове. Не могу. Для меня это дикость какая-то. Мне нужно мысленно принять ситуацию. А она приниматься не хотела. Я решила не мучить себя, а заниматься обычными бытовыми делами, в расчете, что время все расставит на свои места.

Я всегда смеялась, когда смотрела разные смешные ролики, где показывалась девушка, которая поругалась с мужем и от злости и обиды выдраивала всю квартиру. Всегда думала, что ролики эти придумали далекие от семейной жизни люди. А сейчас оказалась сама в ситуации, когда разбирала шкафы, мыла кухонные тумбы, окна, полы. Кто-то подумает: и что тут такого? Но уборка уборке рознь. Можно помыть полы шваброй, а можно чистящим порошком и старой зубной щеткой отдраивать плинтуса и любую, даже микроскопическую грязь, которая может забиться в щели. Вот сейчас у меня в действии второй режим. В шкафах я достала все свои еще школьные вещи, перемерила, покрасовалась перед зеркалом и, сложив большинство вещей в мусорный мешок, хотела вынести на помойку. Порылась в интернете и нашла центр приема вещей. Оказывается, и такие есть. Нашла пункт приема поближе к дому и, переложив вещи из мусорного черного пакета в простые большие пакеты, отправилась по найденному адресу. Меня встретила женщина и подросток. Я отдала пакеты, она пересмотрела и, поблагодарив, предложила символическую плату. Я отказалась.

— А вообще многие люди приносят вещи? — я переминалась с ноги на ногу, разглядывая пункт приема. Подросток раскладывал вещи и те, что почти новые, — а были там и такие, так как у меня в подростковом возрасте был скачок роста, и я просто не успевала изнашивать купленную мамой одежду, — убирал в сторону, в отдельный мешок.

— Нет, — женщина покачала головой. — Очень мало.

— А почему? — я вспомнила, что на помойке около маминого дома, а он у нее в обычном спальном районе, часто на мусорные контейнеры вешали вещи. Их вроде и выбросить надо, потому что из моды вышли, или не по размеру стали, или просто разонравились, но они были в хорошем состоянии. И была категория людей, кто эти вещи забирал. В основном маргинальные элементы. Но все же это лучше, чем выбросить одежду в помойку.

— Многие не знают, что такие центры есть, — женщина проследила за моим взглядом. Я смотрела на подростка, который перебирал мешки с вещами.

— А куда идут эти вещи? — стало интересно. Явно они потом не на рынке ими торгуют. Да мне кажется, рынков-то уже как таковых и нет. Хотя не берусь утверждать. Может, и сохранились где-то, но они явно не ношенными вещами торгуют.

— Часть пойдет в центры социальной помощи, — женщина махнула рукой на отложенные и подписанные мешки. — Тут вещи как для мужчин, так и для женщин. То, что получше или почти новое, отправлю в детский дом. А то, что совсем не кондиция, сдам на переработку, — из всего этого я выхватила фразу про детский дом.

— А что, разве в детские дома принимают бэушные вещи? — я нахмурилась. Отчего-то у меня было такое стойкое убеждение, что в настоящее время детские дома ни в чем не нуждаются, и уж на вещи и обувь финансирование выделяется.

— Официально не принимаются от частных лиц и организаций, а от нашей принимают. Вещи все проходят химчистку и обработку, так что не подумайте ничего такого, — вдруг начала оправдываться женщина, а подросток, услышав наш разговор, замер.

— Ой, а то можно подумать, все спешат помогать детским домам, — и мальчишка даже скривился. — Они только по документам помогают, а до нас эта помощь не доходит.

— А ты из детского дома? — я поняла, что затронула довольно животрепещущую тему, которая цепляла этого мальчика.

— Да, — парень нахмурился. — А че?

— Ничего, просто, — я пожала плечами. — Извини, если обидела или задела.

— Да вы просто как с луны свалились, — бормочет паренек. — Вопросы такие задаете странные.

— Да нет, просто не касалась этого никогда, — я подошла к нему и присела на свободный стул. Женщина-приемщица отошла от нас, давая возможность поговорить. — Давно в детском доме?

— Давно, — парень словно не хочет со мной разговаривать, но мне кажется, это у него скорее защитная реакция такая. — Как себя помню.

— А что, тех, что малышами попадают в детский дом, быстро усыновляют? Парень сверкнул на меня глазами и вдруг начал расстегивать пуговицы на рубашке. Я молча уставилась на него, не понимая, что именно он хочет сделать. Мальчик распахнул полы рубашки и показал шрам на грудной клетке. — Да кому нужен больной ребенок?

— А что это было? — я сглотнула вязкую слюну.

— Операцию на сердце делали, патология, — он застегнул пуговки. По его движениям было понятно, что он злится. Не на меня. На жизнь. — Диагноз, думаю, вам неинтересен.

— Но ведь сделали же, — я растерялась от такого откровения. — Ты же теперь здоров?

— Жить буду. Но насчет здоров, не уверен, — пожал плечами подросток.

— Что ты имеешь в виду? — я встала. Мальчик смотрел волком и явно не горел желанием продолжать разговор. Видимо, я разбередила своими бестактными вопросами больную тему.

— Да то и имею в виду! — огрызается мальчик. — Был бы здоров, шансов на усыновление было бы больше. А все, кто приходил в детский дом в поисках ребенка, на нас как на товар смотрели. Чтобы шрамов не было, зубы ровные, да и вообще посимпатичнее хотели, словно мы игрушки какие-то. Меня вылечили, но как только потенциальные родители видели шрам, сразу прикидывали, во сколько им мое лечение в случае чего встанет. Так что меня Инна Анатольевна даже водить на смотрины потом перестала.

— Понятно, — я не знала, что ответить. Чувство неловкости, что я полезла туда, куда меня не приглашали, заставило меня попрощаться и сбежать как можно быстрее из пункта приема.

Следующая неделя моей жизни прошла в каком-то странном ритме. Богдан звонил, спрашивал, как дела. Я отвечала, что все хорошо. Затем он заезжал за мной и отвозил к маме. По дороге я молчала. Он первые дни пытался начать разговор, но я была не настроена на общение. И на третий день он уже и не пытался. Просто, как таксист, довозил до клиники, помогал отнести сумки к палате и уходил. Я кормила мамулю домашней едой, которую готовила накануне, и, посидев с ней пару часов, уезжала, даже не попрощавшись с мужем и не сказав ему ни слова.