А что там ходить-то? Десять километров пробежаться туда. Там покупаться и пробежаться назад. Самое — то!

Даже до Ольги Марковой о моих похождениях стало известно.

— Ну, ты, Мишка и ходок, оказывается. Лариска тут грустит без тебя, а ты там девушек ненашинских, э-э-э, того-этого. Обихаживаешь, хе-хе-хе…

— Кто такой, э-э-э, трепло? — спросил я улыбаясь.

Мне нравились Ольгины ямочки на щеках. Она такая круглолицая, улыбчивая и поэтому ямочки у неё всегда на щеках имели место. И у неё были красивые губки. Хотя… Почему были? Есть! Вот они!

— Если бы не Пронкин, я бы тебя, Мишка, совратила.

Пронкин — это друг Андрей Маркова и Ольгин ухажёр.

— Если бы не Пронкин, я бы тебя сам давно совратил, — сказал я вызывающе щурясь.

— А что они себя взрослыми мнят? Подумаешь, на два года старше! Хочу — казню, хочу — милую! Хочу поцелую, хочу — на хер пошлю? Так что ли? Не правильно это!

— Ну-ну, — блеснула глазами Ольга. — Вечером приходи. Девчонки будут, а парней нет. Путина. Добытчики…

— Я ведь на машине, Оль. Устал я на сухую с вами седеть, -усмехнулся я.

— Хе-хе-хе… На сухую плохо, да… Даже вредно, хе-хе, говорят.

— Вот и я говорю. Давай, лучше, закройся пораньше, и ко мне поедем. Там и посидим, и музыку послушаем. И покупать ничего е надо. У меня там всё есть. Только не с кем. Лариска моя вообще не пьёт. Только пару глотков шампанского. Да и вообще… С ней ни украсть, ни покараулить.

— Что, так всё плохо? — участливо спросила Ольга.

Я скривился и махнул рукой.

— Не понимаю, что происходит. Ни два, ни полтора…

— Терпи. Она девушка с претензиями. Видишь, одевается как⁈ А как красится⁈

— А я? — развёл я руки и, «оглядев себя», потоптался на месте. — Тоже не в болонье.

— Не в этом дело. Она со вкусом девушка. Оттого и претензии.

— Ну… Не знаю. Не думаю, что в этом дело. Не пойду в зал! Ну её!

— А тебе что нужно?

— Да, как всегда… Конспекты хотел переписать. В машине почитаю. Так запомню, дома перепишу.

— У ебя же свободное было?

— И осталось. А конспекты нужно иметь. Билеты учить по чём?

— Да, тебе, говорят и учить не надо.

— Врут, Оленька. Безбожно врут. Это от зависти всё.

— Т-к… Есть чему завидовать… Девчонки только о тебе и трындят. Знаешь, как тебя называют?

— Как? — насторожился я.

— Золотым мальчиком.

— Фу, мля. Этого ещё не хватало. Это же какой-то фильм дурацкий был «Золотой мальчик». Как в Америке похищали сына какого-то миллионера, а им попался смелый пионер из СССР.

— Да-да. Было-было. Жуткая пошлятина, — Ольга скривилась. — Там ещё песни какието гадкие… Найди пистолет… Бр-р-р-р… Мерзопакастный фильмец. Вот, ты вспомнил!

— Сама напомнила. Как будто мало у нас учится нормально обеспеченных студентов. Да почти у каждого родители нормально устроены. Вон, как все влатаны. Сюда ведь поступили или очень умные, или блатные. Да и везде так.

— Я не «шмогла», — проговорила Ольга, как та лошадь из анекдота. — Папа у нас очень строгий. Не хотел за нас просить.

— В Универ поступить — ещё более волосатая рука нужна.

— У нашего папы получилось бы, — Ольга вздохнула.

— Ну, вот, а ты говоришь, «Золотой мальчик», — вздохнул я. — Всё сам, всё сам… Аки пчела…

— Не я говорю, Миша. Люди говорят.

— А ты им по губам, по губам. Короче… Я в машине. Жду до восьми.

— Так, э-э-э… Лариска тебя в окно увидит.

— Чёрт! Точно! — нахмурился я.

С Лориком встречаться точно не хотелось. Мы неделю, как вернулись с Шикотана и три дня, как учимся, а я у неё и не был ни разу.

— Точно не хочешь встречаться? — спросила Ольга заговорщицки.

— Точно, — кивнул я головой.

— Тогда, иди в мои закрома. Там садись и пиши.

— О! Спасибо! — обрадовался я.

Двойную работу делать не хотелось. Читать, потом писать… Дома у меня найдётся чем заняться. Двойное время. Я уже тронул ручку двери «книгохранилища», как подумал:

— А какого, собственно, чёрта? Зачем мне от кого-то прятаться?

Я посмотрел на Олю и улыбнулся.

— Не-е-е, — сказал я. — С какого перепугу я буду прятаться? И как долго?

Я развернулся и пошёл в читальный зал.

— Привет, Ларис. Как дела? Давно не виделись!

Она подняла голову от тетради. Тоже, писала конспект. Перед ней лежал синий том собрания «Ленина».

— А, привет, Миша, — сказала она обыденным тоном. Словно мы только что вчера виделись и не было у нас расставания и на Шикотане «тёрок». Я же уже там с ней перестал общаться.

— Учитесь?

— Учимся.

— Мне конспект нужен к завтрашнему семинару. А писать ещё ого-го. Давай потом поговорим?

— Да я и сам только поздороваться подошёл. Тоже с конспектами швах. Три дня — двенадцать лекций. Надо сразу взяться.

— Ага, — сказала она, не отвлекаясь от писанины.

Я сел за стол стоящий рядом и тоже начал строчить. Строчил я гораздо быстрее её и вскоре даже увлёкся, воображая, что моя рука — головка струйного принтера.

Можно было бы воспользоваться чернильным копиром, но почерк… Мне нужен был мой, ни с чьим несравнимый почерк. Преподаватели уже знали его и ждали от меня образцовых конспектов.

Во время переписывания я совершенно успокоился и даже забыл про соседку. Прошло уже около часа, когда я услышал.

— Ты прости меня, Мишка, за то, что было на Шикотане.

Меня словно током ударило.

— А что было на Шикотане? — спросил я совершенно «спокойным» голосом.

— Да, ничего не было, — сказала она.

— Э-э-э… Так, э-э-э, за что тогда прощать?

— Да, я хотела, чтобы ты приревновал меня. А то ты ходишь, такой, как будто тебе всё равно с кем я. Ну…

— Ни фига себе, всё равно⁈ — вскипел я мысленно. — Да я ведь рвал и метал!

— Мне было совсем не всё равно! Я даже хотел этому Валерке лицо начистить.

— Вот и начистил бы! — сказала она тихо.

— В смысле⁈ Да ты бы меня потом сожрала! Я же видел, что у тебя на лице написано: «только тронь».

— Ты ему, кстати, руку сломал. Правда я потом только узнала. После танцев. Когда она у него распухла. Две косточки крайние лопнули.

— Я знаю, что сломал, — буркнул я. — Что ж я не чувствую, как кости трещат под моими пальцами?

— Я почему к тебе тогда и прибежала, что поняла, что ты ему за меня руку сломал. У нас с ним ничего не было. Мы с ним даже не целовались. Потанцевали только. А потом. Потом мне его жалко было, но он сбегал от меня и даже прятался. А ты куда-то делся. Говорили, что ушёл картины рисовать. Но ты обиделся на меня да?

Она смотрела на меня искоса, сидя полубоком, и из глаз её текли слёзы. Беззвучно так текли. Просто лились на конспект и всё.

— Обиделся? Да я убить его был готов! Обиделся! Я думал, что у меня сердце лопнуло.

— Прости меня, пожалуйста.

Она всё-таки шмыгнула носом и на нас оглянулись. В зале ещё были «читатели-писатели».

— Поехали, короче, — сказал я. — А то ещё подумают, что я тебя…

Что должны подумать окружающие я не придумал, а встал, сложил её и свои тетради в портфель и рюкзак и вывел из читалки, положив «Ленина» на Ольгину стойку. Мы вышли из института, сели в машину и поехали по сырому от тумана городу. Потом я остановился.

— Хочешь, поедем ко мне? У меня сейчас своё жилище.

— Да, ты говорил.

— Я не понял. Что «да»?

— Поехали, — сказала она тихо. — Только мама станет волноваться.

— Я привезу тебя домой, не бойся. Просто посидим, поговорим. А пока помолчим, подумаем, о чём станем говорить. Хорошо думай, смотри.

Тревожные мысли — убивают нервные клетки, делая некогда позитивного человека — уставшей нервной собакой. Вот и меня они довели до такого состояния. И теперь тревога постепенно начинала проходить. Хтябы знать, что ничего не было, и то — великое облегчение. Я рулил и постепенно «наполнялся» пустотой. Я знал, что это высшее наслаждение — быть «наполненным» пустотой.

— Но-но, не расслабляйся! — скомандовал я себе. — Сколько раз такое было, что чашка переворачивалась и пустота выплёскивалась.