Элли лежала на спине, глядя в потолок, где узоры из света и тени рисовали таинственные картины. Она прислушивалась к звукам ночного дома. Внизу, в пекарне, что-то тихонько щёлкнуло –возможно Мурка спрыгнула со стула. Где-то скрипнула половица, убаюкивая сама себя. Сквозь приоткрытую форточку доносился дальний крик совы и шелест листьев в палисаднике.

Она потянулась и повернулась на бок, уткнувшись носом в прохладную подушку, набитую сушёной лавандой и хмелем. Их мягкий, сонный аромат окутал её. Дыхание стало ровнее и глубже. Мысли, вертевшиеся в голове, постепенно теряли чёткость, расплываясь, как молоко в чае.

Элли думала о завтрашнем хлебе. О том, каким будет тесто. О том, сколько нужно добавить воды. О том, как пахнет опара… Пахнет… опара…

Её сознание медленно уплывало в тёплые, уютные объятия сна, унося с собой образы специй, улыбающихся лиц, солнечных зайчиков на столешнице и обещание нового, такого же размеренного и доброго дня. Последнее, что она ощутила, – это лёгкую, почти невесомую лапу Мурки, запрыгнувшей к ней в ноги и устроившейся там тёплым, мурлыкающим комочком.

И тогда Элли окончательно расслабилась, позволив тишине и покою ночного Веридиана убаюкать себя. Сон пришёл к ней быстро и безмятежно, как старый, добрый друг. За окном светили звёзды, в печи тлели угольки, а в кринке у печи медленно дышало тесто, готовясь стать хлебом. Всё было на своих местах. Всё было правильно. Всё было хорошо.

Ночь в Веридиане была не просто отсутствием дня. Она была особым состоянием мира, живым, дышащим существом, со своим характером и голосом. Дневные краски – ярко-зелёные крыши, золотистый камень, синие ставни – угасали, сливаясь в единую, бархатисто-серую массу. Их сменяла игра света и тени: серебристый лунный свет, заливавший мостовую, и густая, непроглядная чернота под выступами крыш и в узких переулках. Воздух, ещё недавно наполненный голосами и запахами, становился прохладным, прозрачным и звонким, как хрусталь. Он проводил одни звуки и поглощал другие. Так, слышно было, как где-то на другом конце города скрипит флюгер на башне ратуши, но не было слышно собственных шагов по мягкой земле палисадника.

В пекарне «Уютный очаг» царила тишина, густая и сладкая, как остывающий мёд. Элли уже давно поднялась наверх, в свою комнату под крышей. Мурка, свернувшись калачиком в ногах кровати, посапывала во сне, подрагивая усами. Сама Элли спала чутко, как все, кто привык вставать до рассвета. Её сон был лёгким паром, лежащим на поверхности сознания, и малейший звук мог его вспугнуть.

И звук нашёлся.

Он был чужим. Не своим.

Не привычный скрип половицы, не потрескивание остывающей печи, не шорох мыши за плинтусом. Это был тихий, но отчётливый стук. Нервный, несмелый. Не в дверь – в деревянную стену где-то внизу. Потом – шорох, похожий на то, как кто-то маленький и испуганный прижимается к тёплому камню фундамента, пытаясь стать незаметным.

Элли открыла глаза. Она не села сразу, а замерла, вслушиваясь в тишину, пытаясь поймать эхо того звука. Мурка тоже подняла голову, насторожив уши, её глаза в темноте блеснули двумя зелёными угольками.

Минуту стояла полная тишина. Элли уже было подумала, что ей почудилось, что это просто отголосок какого-то ночного кошмара. Но тут стук повторился. Уже настойчивее. И следом – тихий, детский всхлип.

Сердце Элли забилось чаще. Никто из местных не стал бы будить пекаршу глубокой ночью. Не та была у них воспитанность. Да и стук был слишком жалобным, слишком беспомощным.

Она бесшумно спустила ноги с кровати, нащупала мягкие домашние тапочки и накинула на плечи большой шерстяной платок – ночь была прохладной. Взяв с тумбочки маленькую свечу в медном подсвечнике, она чиркнула о коробок спичкой. Огонёк вспыхнул, осветив её встревоженное лицо и часть комнаты, отбросив на стены гигантские, пляшущие тени.

Лестница скрипела под её ногами громче, чем днём, каждый звук казался предательским. Она приоткрыла дверь в пекарню. Большое помещение было погружено в кромешную тьму, лишь слабый лунный свет серебрил край большого стола и бликовал на медных крышках кастрюль. Воздух был насыщен спящими запахами – тестом, древесиной, тлением.

Стук раздался снова. Теперь она поняла – он доносился снаружи, от задней двери, что вела в маленький дворик, где хранились дрова и стоял колодец.

Элли медленно, стараясь не шуметь, прошла через тёмную пекарню, свободной рукой придерживаясь за знакомые предметы. Рука её дрожала, и пламя свечи колебалось, разбрасывая по стенам тревожные блики. Она приложила ухо к прочной, дубовой двери. Снаружи было тихо. Слишком тихо. Даже сверчок затих.

– Кто там? – тихо, почти шёпотом, спросила она.

В ответ – лишь сдавленное всхлипывание.

Элли медленно, с некоторым усилием, отодвинула тяжелый железный засов. Он скрипнул, нарушая ночной покой. Затем она повернула ключ в замке. Дверь подалась внутрь, и в проём хлынул поток холодного ночного воздуха, пахнущего мокрой землёй, осенней листвой и чем-то ещё… горьким, палёным.

На пороге, прижавшись спиной к косяку, сидел мальчик.

Одно сразу можно было понять – он был чужой. Одежда его, некогда дорогая и прочная – тёмные штаны из тонкой шерсти, куртка с серебряными застёжками – теперь была порвана, испачкана грязью и покрыта чёрными, опалёнными пятнами. Лицо, бледное и испуганное, было исцарапано ветками, а в больших, широко раскрытых глазах светился животный, немой ужас. Он дрожал всем телом, мелкой, частой дрожью, и его зубы отчаянно стучали от холода и страха. В одной руке он сжимал какой-то небольшой, тёмный предмет, в другой – обгоревший, почерневший свиток пергамента.

Увидев Элли, он не бросился к ней, не закричал. Он лишь съёжился ещё больше, вжав голову в плечи, словно ожидая удара. Его взгляд метнулся по сторонам, ища путь к отступлению, но силы, видимо, были на исходе.

Элли замерла на пороге, сердце её колотилось где-то в горле. Десять мыслей пронеслись в голове за секунду. Кто он? Откуда? Что случилось? Опасность? Нужно ли звать на помощь? Но что-то в его виде – в этой абсолютной, детской беспомощности, в немом отчаянии – заставило её отбросить все страхи.

– Тише, тише, детка, – прошептала она так же мягко, как говорила с испуганным котёнком. – Не бойся. Я не сделаю тебе ничего плохого.

Она медленно присела на корточки, чтобы оказаться с ним на одном уровне, и поставила свечу на пол. Свет падал снизу, освещая её лицо мягким светом, а не пугающими тенями.

– Ты заблудился? Тебе нужна помощь?

Мальчик не ответил. Он лишь сжал в руке свой свиток так, что костяшки побелели. Его взгляд упал на тёплый свет, лившийся из пекарни, на знакомые очертания булок и караваев на столе, на большой глиняный кувшин с молоком. В его глазах мелькнуло что-то похожее на узнавание, на жажду этого тепла, этого покоя.

Элли протянула руку, не чтобы дотронуться до него, а ладонью вверх – предлагая, приглашая.

– Зайди внутрь. Здесь тепло. Я дам тебе поесть.

Он колебался ещё мгновение, борясь с инстинктом страха и жаждой безопасности. Потом, словно какая-то пружина внутри него разжалась, он кивнул, едва заметно, и неуверенно шагнул вперёд.

Элли отступила, давая ему войти. Он проскользнул внутрь, озираясь по сторонам, как загнанный зверёк. В свете свечи было видно, как он жалок и мал. Лет десяти, не больше.

– Садись, – указала она на табурет у стола. – Согрейся.

Он послушно опустился на стул, но сидел на самом краешке, готовый в любой момент сорваться и бежать. Элли тем временем налила в кружку тёплого молока из глиняного кувшина, стоявшего у ещё тёплой печи, и достала из буфета большую краюху вчерашнего хлеба с мёдом.

– На, ешь, – поставила она угощение перед ним.

Он посмотрел на еду с жадным, голодным блеском в глазах, но не двинулся с места, словно ждал разрешения.

– Ешь, – мягко повторила Элли. – Это можно.

Только тогда он схватил хлеб обеими руками и принялся жадно есть, откусывая большие куски и запивая их молоком. Он ел так, будто не видел ничего съестного несколько дней, и весь его вид выражал такую первобытную, искреннюю благодарность, что у Элли сжалось сердце.