– Пока больше молчит, – честно призналась Элли.

– Ничего, ничего! Всему своё время. Великие произведения не любят спешки. Они, как хорошее вино, должны… э-э-э… отстояться в сознании! – Он уже откусил полбулочки и говорил слегка причмокивая. – Прелесть! Просто прелесть! Чувствуется нотка… чего-то такого… тёплого.

Попрощавшись с эксцентричным антикваром, Элли вышла на площадь уже в сумерках. Фонари на улицах ещё не зажгли, но в окнах домов уже замерцали тёплые, жёлтые огоньки. Где-то пахло жареным луком и тушёным мясом, где-то – свежевыстиранным бельём. Слышались обрывки разговоров, смех, чьё-то пение. Городок готовился к вечеру, к ужину, к семейному покою.

Элли шла по знакомым улочкам, и её сердце наполнялось странным, тихим чувством. Она была частью этого. Частью этого большого, доброго механизма заботы. Мэйбл со своими травами и советами. Седрик со своими историями и верой в магию маленьких вещей. Молочница, рыбак, фермер… Все они, сами того не ведая, помогали ей, поддерживали. И она, своей выпечкой, своими булочками, тоже вносила свою лепту в это общее дело.

Мысль о Каэле, о его колком замечании, уже не казалась такой острой и важной. Его мир – дикий, холодный, полный опасностей и одиночества – был там, за последними домами, в тёмном лесу. А здесь, в Веридиане, был её мир. Тёплый, пахнущий хлебом и травами, полный болтовни, смеха и взаимной поддержки.

Она остановилась на мосту через маленькую, журчащую речушку, что делила город пополам, и посмотрела на воду, темневшую в наступающих сумерках. В ней отражались первые, робкие звёзды и огоньки в окнах. И ей вдруг страстно захотелось запечатлеть этот момент, этот покой. Не в памяти, а в тесте. Испечь такой пирог, который пах бы вечерним покоем, безопасностью и тихой радостью возвращения домой.

Достав из сумки ещё одну булочку, она разломила её пополам и бросила крошки в воду. Рыбки, тут же собравшиеся у поверхности, принялись хватать угощение.

– На, полакомьтесь, – прошептала она. – От меня.

Элли медленно побрела обратно к пекарне, сумка покачивалась на плече, наполненная покупками и лёгкой усталостью. Сумерки сгущались, окрашивая небо в сиренево-лиловые тона, и в воздухе запахло вечерней свежестью, росой и дымком из труб. Окна домов светились теперь ярче, зазывая к домашнему очагу, и из них доносились обрывки ужинающих разговоров, звон посуды, чей-то сдержанный смех.

Она свернула на Пряничный переулок. Её пекарня стояла в его конце, тёмная и молчаливая, но отнюдь не мрачная. Она словно дремала, набираясь сил для нового дня. Элли достала ключ – большой, чугунный, чуть замысловатой формы, отпирающий не только дверь, но и целую вселенную тепла и покоя, – и вставила его в замочную скважину. Замок щёлкнул с тихим, привычным звуком, словно говорил: «Добро пожаловать домой».

Войдя внутрь, она на мгновение замерла в темноте. Пекарня пахла иначе, чем днём. Уставшим теплом от остывшей печи, сладковатым дыханием поднявшегося за день теста, воском от недогоревших свечей и лёгким, едва уловимым ароматом вчерашней выпечки, впитавшейся в дерево прилавка и полки. Это был запах дома. Её дома.

Она зажгла небольшую масляную лампу с зелёным абажуром – ту самую, что горела по утрам. Мягкий, тёплый свет разлился по помещению, отбрасывая на стены уютные, пляшущие тени. Мурка, спавшая, свернувшись калачиком на стуле, лениво открыла один глаз, оценивающе посмотрела на хозяйку и, видимо, решив, что та не несёт немедленных опасностей или угощений, снова его закрыла.

Элли сняла платок, повесила его на крючок у двери, стряхнула с подола пыль и принялась за вечерние дела. Они были таким же ритуалом, как и утренние, только обратным, замыкающим день в идеальный круг.

Первым делом – печь. Она приоткрыла тяжелую чугунную заслонку. Внутри тлели последние угольки, отдавая в комнату сухое, сонное тепло. Она аккуратно сгребла их кочергой в центр, присыпала пеплом – до утра. Печь тихо шипнула, словно благодаря за заботу, и погрузилась в окончательную дремоту.

Затем – тесто. Она проверила большую глиняную кринку, стоявшую в самом тёплом уголке у печи. Опара подходила, медленно дыша, покрываясь пузырьками. Пахло ей, как будущим хлебом, обещанием завтрашнего утра. Элли накрыла её чистой тканью с чувством глубокого удовлетворения. Всё в порядке. Завтра будет хлеб.

Потом она обошла пекарню, поправила баночки на полках, проверила, плотно ли закрыты мешки с мукой, чтобы ночные мыши не покусились на добро, протёрла уже и так чистый прилавок влажной тряпицей. Каждое движение было неторопливым, осознанным, почти медитативным. Она не просто убиралась. Она благодарила это пространство за прожитый день, укладывала его спать.

Сумку с покупками она бережно разгрузила на кухонном столе. Новую ступку Седрика поставила на почётное место – рядом с бабушкиной тетрадью. Пучки душицы и мяты от Мэйбл опустила в кувшин с водой – пусть постоят, не завянут. Монеты из кошелька пересчитала и сложила в глиняную кружку – завтра нужно будет отнести часть в городскую кассу, заплатить за муку.

Затем пришло время для неё самой. Она достала из буфета небольшой горшочек со вчерашним куриным рагу, поставила его на маленькую плитку в углу – разогреть. Пока оно томилось, издавая аппетитные ароматы, она нарезала ломоть вчерашнего, ещё вполне мягкого хлеба, налила себе в кружку холодного молока от молочницы.

Ужин в одиночестве, в тишине уснувшей пекарни, был для неё не признаком одиночества, а актом самозаботы. Она ела медленно, смакуя каждый кусочек, прислушиваясь к ночным звукам дома: скрипу половиц, потрескиванию остывающих брёвен в стенах, тиканью старых часов за прилавком, мерному мурлыканью Мурки.

Помыв посуду и вытерев начисто стол, она взяла лампу и двинулась на второй этаж, по узкой, крутой деревянной лестнице, что вела прямо из кухни в её личные покои.

Верхний этаж был низким, с покатым потолком, но очень уютным. Здесь была всего одна большая комната, служившая Элли и спальней, и гостиной, а также маленькая пристроенная кладовка для одежды. Воздух здесь пахнет иначе – сушёными цветами, которые она развешивала пучками по стенам, воском для пола, которым натирала половицы раз в месяц, и лёгким, едва уловимым ароматом её собственного мыла с лавандой.

Элли поставила лампу на прикроватный столик, и комната озарилась тёплым, интимным светом. Здесь всё было её, родное, обжитое. Кровать с высокой пухлой периной, застеленная лоскутным одеялом, сшитым ещё Агатой. Кресло-качалка у небольшого камина (он давно не использовался, но был полон сухих цветов). Книжная полка с потрёпанными томиками сказок и сборников рецептов. Прялка в углу – она иногда пряла для медитации, а не для необходимости. На стене – вышитая картина с изображением пекарни «Уютный очаг» в обрамлении цветущих яблонь.

Элли подошла к окну, выходящему на переулок, и откинула занавеску. Улица была пуста и погружена в сон. Только где-то вдали мерцал одинокий фонарь, да в небе сияла россыпь холодных, ярких звёзд. Она постояла так несколько минут, глядя на спящий город, чувствуя его тихое, ровное дыхание. Элли была его частью. Веридиан был её защитой.

Затем начался вечерний туалет. Она сняла рабочее платье, аккуратно повесила его, надела мягкую, длинную ночную сорочку из простого льна, пахнущую солнцем и свежестью – она сушила бельё во дворе. Умылась прохладной водой из кувшина, расчесала волосы старой деревянной гребёнкой, заплетя их на ночь в слабую косу, чтобы не путались.

Перед сном Элли на несколько минут уселась в кресло-качалку, взяв в руки одну из любимых книг – сборник старых веридианских легенд. Но читала недолго. Слова расплывались перед глазами, уступая место образам прошедшего дня: улыбке Мэйбл, театральным жестам Седрика, тёплому вечернему воздуху, вкусу молока… Даже колкое замечание Каэла теперь казалось не таким уж злым, а скорее… частью этого большого и разнообразного мира, окружавшего её пекарню.

Элли погасила лампу. Комната погрузилась в тёмно-синий полумрак, подсвеченный лишь отблесками звёзд в окне. Она забралась под одеяло. Перина мягко обняла со всех сторон, как заботливые руки. Одеяло, наполненное овечьей шерстью, было идеальной тяжести – не давило, но и не позволяло замерзнуть.